— И не пропустим! — заявил Красносельский.

Фильченков посмотрел на Красносельского: лицо матроса — бледное, осунувшееся, губы кривятся от боли.

— Ты ранен, Ваня? — встревоженно спросил политрук.

— Немного царапнуло. Пустяки, пройдет…

Фильченков знал, что от пустяковой раны богатырь Красносельский не был бы так бледен и не кусал бы высохшие губы.

— Куда ранен?

— В ногу, выше колена.

— А ну, покажи!

Красносельский, сдерживая стон, присел и обнажил ногу. Политрук и матросы увидели большую рваную рану.

— Кость цела, — торопливо проговорил Красносельский. — Через полчаса буду здоров, как прежде. — Он боялся, что его могут отправить в тыл.

Паршин перевязал товарища. Моряки уселись на дно окопа, чтобы отдохнуть после трудного боя.

— Может еще кого "царапнуло"? — спросил Фильченков.

— Все целы, вроде, — ответил Паршин и ощупал себя, как бы убеждаясь, действительно ли он цел?

Фильченков поставил Одинцова наблюдать за врагом, а остальным приказал отдохнуть. Бойцы улеглись на откосе насыпи погреться на неласковом осеннем солнце. Николай присел рядом с ними. Он хотел поговорить с товарищами перед новым, может быть, еще более яростным боем, но, видя, что веки матросов слипаются от усталости и кое-кто уже засыпал, решил отложить разговор. Он тоже устал, но не давал усталости одолеть себя. В глубокой задумчивости смотрел Николай на лица своих товарищей, спокойные, исполненные мужества и какой-то особенной красоты.

Вот, раскинув руки, подставив лицо солнечным лучам, лежит Юрий Паршин, небольшой, средней силы, веселый матрос. В бою он, казалось, не ощущал страха смерти. А ведь самый обыкновенный, мирный человек был до войны. На флот он пришел с небольшого подмосковного завода, вырабатывавшего детские игрушки. Был он мастером-раскрасчиком, и радостно было ему красиво отделать детскую игрушку, дать ей такие цвета, которым бы радовался ребенок. Он и сам радовался каждому своему удачному изделию не меньше тех ребят, которым предназначались игрушки. В комсомол Юра вступил уже во флоте. С рвением выполнял он каждое комсомольское поручение, не было в подразделении агитатора лучше его. Полный неподдельного веселья и природного юмора, он всегда привлекал к себе товарищей. До военной службы Паршин много раз бывал в Москве и рассказывал матросам о столице с упоением… "Хороший комсомолец и воин хороший", подумал о Паршине Фильченков.

Рядом с Паршиным лежал Василий Цибулько. Доверчивые, почти детские глаза его были полуоткрыты, словно и во сне он хотел видеть небо. Темные волосы выбились из-под бескозырки на лоб, а тонкие красные губы застыли в полуулыбке. "Наверное, хороший сон видит", — подумал Фильченков. Может, приснились Василию отец или мать — старые труженики-хлеборобы из села Новый Буг на Николаевщине. А может, приснилась школа-семилетка, где он начал познавать азбуку жизни у старенькой учительницы Анны Ивановны Березко, которая гордилась им, любознательным, лучшим своим учеником. Цибулько с мальчишеских лет до самозабвения любил технику. Шум тракторного или автомобильного мотора вызывал в нем радостное ощущение. Родившись вблизи моря, Цибулько с детства был влюблен в него. Он завидовал двум старшим братьям, призванным на флотскую службу. И как он был рад, когда и его призвали во флот. Быстро привык он к флотскому распорядку, любовно изучал морское дело.

Крайним справа лежал Иван Красносельский. Богатырское тело его изредка вздрагивало, видимо, рана давала себя знать. На широком бледном лице подергивалась какая-то жилка. Он спал беспокойно, словно еще не прошло у него напряжение боя. Русые кудри Красносельского шевелил ветерок; он лежал, широко откинув свою большую руку. Крупные пальцы были стиснуты в кулак.

"Экая силища в человеке", — подумал политрук.

Постоянный физический труд развил в Красносельском недюжинную силу и способность легко переносить любые тяготы. Когда Иван, в тридцать втором году призванный в армию в Архангельск, отслужил свой срок, он остался жить на севере. Тяжелая работа сплавщика нравилась ему. Потом он переучился на шофера и несколько лет возил лес на грузовике.

Началась война, Иван пришел в военкомат и попросил:

— Направьте во флот.

Военком посмотрел на атлетически сложенного Красносельского и ответил:

— Что ж, подойдете…

Размышления политрука прервал взволнованный голос Одинцова:

— Товарищ политрук, вижу танки!

— Сколько?

— Пятнадцать!

Фильченков вскочил, схватил бинокль, присмотрелся: из-за дальних скал выходили бронированные чудовища. Бойцы проснулись в одно мгновенье.

— Сколько их, товарищ политрук? — спросил Цибулько.

— Немного, Вася, по три на душу, — ответил Фильченков. Он еще раз осмотрел позицию. Впереди все то же полынное поле; на нем — трупы гитлеровцев, фашистские танки. "Плохо, что ни один подбитый танк не остался на самой дороге, не загородил ее", — подумал он.

Узкая полоса дороги огибала насыпь, где засели моряки, и почти вплотную подходила к высокой скале справа. А дальше дорога шла в теснине, сжатая с обеих сторон каменными кручами. Фильченков знал, что стоит подбить два-три танка на самой дороге, остальные вражеские машины уже не смогут пройти по ней. "Дорогу надо загородить! — твердо решил политрук. — Выждать, когда первый немецкий танк выйдет на нее, и подбить его там". Но Николай понимал: замысел рискованный. "А вдруг, если пустим танки на самую дорогу, какой-нибудь из них прорвется через огонь?.. Тогда они зайдут к нам в тыл, пойдут на Севастополь…"

Фашистские танки приближались. Вот до них от насыпи уже метров восемьсот. С машин спрыгнули автоматчики и, рассыпавшись в цепь, стали охватывать позицию моряков с флангов. Их сразу же встретили огнем соседние подразделения. Фильченков не разрешил своим бойцам открывать огонь: не следовало преждевременно обнаруживать себя.

Не дойдя до насыпи, танки врага остановились: гитлеровских танкистов, видимо, пугали следы недавней битвы — трупы, лежавшие на поле, обгоревшие остовы машин.

Но вот головной танк рванулся вперед. За ним пошли остальные. Моряки застыли в напряженном ожидании.