— Мещанство, — говорил он, — окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетне… После всех мечтаний и стремлений оно представляет людям скромный покой, менее тревожную жизнь и посильное довольство.

При этом Герцен отталкивал от себя мысль — просто запрещал себе об этом думать, — что этот образ жизни с радостью приняло бы большинство человечества.

Но эта идея потребительского общества живуча, черт побери! Она то и дело подымает голову и нагло заявляет о своем существовании. Чтобы доконать ее, Герцен втаскивает в «Концы и начала» героев из своей ранней повести «Поврежденный» и разносит одного из них:

«…И все-то это для того, чтобы дойти до голландского покоя и за эту похлебку из чечевицы проститься с лучшими мечтами, с святейшими стремлениями».

Конечно, Герцен не называл прямо Тургенева ни в «Концах и началах», ни в изустных боях, когда обвинял русских в пренебрежении собственной страной. Но все-таки это было обращение во втором лице:

— К язвам России и к той борьбе, которая в ней идет, вы поворачиваетесь спиной, чтобы не лишиться собственного благополучия.

Зная, что бурный водоворот спора иногда стихийно увлекает его за пределы реального, он в успокоительном тоне добавил:

— Я не считаю мещанства окончательной формой русского устройства, того устройства, к которому Россия стремится и достигая которого она, вероятно, пройдет и мещанской полосой…

Был еще пункт, и очень важный, о котором Герцен умолчал в «Концах и началах». И о своем умолчании он также умолчал.

Ну хорошо, таковы, значит, концы погрязшей в мещанстве Европы. (В скобках, столь любимых Герценом, надо сказать, что увлеченный своим тезисом, он, который так проницательно предсказал возвышение Бисмарка и франко-прусскую войну, проморгал близкий приход Парижской коммуны, на пороге которой он стоял.)

Ну хорошо, свет с Востока, Россия не повторит путь Европы, ее начала другие.

Какие?

Вот этим буквально вопросом Герцен завершает «Письмо восьмое» и последнее «Концов и начал»: «Да, но в чем же эти начала?»

Ответа нет.

А ведь естественно было бы ожидать от Герцена утверждения, что путь России, ее «начала» — это русская сельская община.

Но о ней в «Концах и началах» ни слова.

Не потому ли, что эта идея стала выветриваться из политических убеждений Герцена?

Когда наконец вся семья собралась за столом, Герцен глянул на часы:

— Нынче ужин запаздывает. Что за причина?

— Ждем папу Агу, — ответила Наталья Алексеевна. — Я уже дважды посылала к нему.

— Сегодня к нему не достучишься: он читает мои «Концы и начала». Однако это хороший признак для автора, — сказал Герцен, смеясь.

Он с живостью оглянулся, заслышав мягкое шарканье.

Огарев протянул ему рукопись. Но тут же передумал:

— Нет, она мне понадобится для разговора о ней. Позволишь совместить это с чревоугодием?

— Конечно, соединим приятное с… приятным.

— Ну, обычный твой блеск, Александр, глубина, картинность. Хотя…

— Ну что же «хотя»? Добивай уже.

— Не все до конца ясно.

— Я избегаю догматического изложения.

— Ясность мысли не то, что ясность изложения. У меня в этом смысле две претензии. Первая. Ты расправляешься со старинным врагом твоим — мещанством. Ты не жалеешь для этого слов. А почему ты их тратишь вопреки своему лаконизму так много? Потому что само понятие «мещанство» трудноопределимо, если определимо вообще. Действительно, что это такое? Явление духа? Или — отсутствие духа? Взгляд на мир? Или равнодушное отсутствие его?

— Ник! Ты же сам отвечаешь на свои вопросы.

— Я — да. Но это должен был сделать ты.

— По-моему, сделал.

— Не нахожу. Ты, например, зачисляешь в мещанство фотографию, эту, как ты ее называешь, «шарманку живописи». Это несправедливо, в лучших своих образцах фотография — хотя это только еще первые ее шаги — достигает силы искусства. Туда же на свалку ты сбрасываешь Гогарта, называя его «Рембрандтом и Ван-Дейком мещанства». Согласен?

— Нет, конечно. Я все-таки остерегусь выдавать авансы фотографии. Пусть она поработает за свой счет. Если дорастет до истинного художества, буду только рад. Что касается Гогарта, ты, Ник, просто не понял этого места. Может быть, вкралась неясность? Проверю.

— Проверь. Это необходимо. Неровность, моменты спада — это привилегия наша, маленьких литераторов. Ты не имеешь права снижать свой уровень.

— А разве снижаю? Огарев порылся в рукописи.

— Вот «Письмо пятое», — сказал он. — Ты начинаешь его обширнейшей цитатой из «Былого и дум», из той, правда, части, которая не опубликована, но я читал ее в рукописи. И этим ты, сам того не желая, наглядно демонстрируешь преимущество «Былого и дум» перед «Концами и началами». Свобода эпистолярного жанра увлекла тебя в… ну, в некоторую распространенность.