— Что это?

— Диссертация-с. Пока материалы.

На обложке было каллиграфически выведено: «Контрасты и каламбуры».

Герцен раскрыл тетрадь. На первой странице четверостишие:

Герцен поклонился.

— Благодарю вас, — сказал он устало. — Это весьма лестно для меня… Я и сам когда-то грешил стихами. Ужасными, как я сейчас понимаю. Но все же, простите меня, даже они были несколько более складными. Не сердитесь? Но позвольте спросить, в какое такое «разлужье» я забрел?

— Я, конечно, не поэт, Александр Иванович. Но бывают минуты… А что касается «разлужья», то, извините меня, конечно, какая же это для вас компания — Энгельсон, Сазонов и… — он запнулся, — …и прочие. Мошки рядом с орлом. Помяните мое слово, Александр Иванович, вы еще от них натерпитесь. Ой, натерпитесь…

Герцен подозрительно посмотрел на Всегдаева. Что это за «прочие»? Неужели пошла молва?..

Он насупился. Это было так несвойственно ему, что Всегдаев удивился.

Герцен бросил тетрадь в раскрытый чемодан. Сказал отрывисто:

— Хорошо. Спасибо. На досуге посмотрю.

— Собираетесь куда-нибудь, Александр Иванович?

— В Париж. Оттуда в Швейцарию. Натурализоваться.

Всегдаев не понял этого слова.

Герцен пояснил:

— Хлопочу о швейцарском гражданстве. Не уверен только, примут ли.

— Вас? Да для Швейцарии это почет!

Герцен улыбнулся — так искренно прозвучало это восклицание. Что-то сдвинулось в его мире, помягчело. Он вздохнул и сказал тихо, как бы про себя, скорее — подумал вслух:

— А мне бы без почета в Россию…

Он вынул из кармана письмо:

— Вот пишет мне Грановский, что драматург Островский написал новую пьесу «Свои люди — сочтемся» и что это «крик гнева и ненависти против русских нравов»… Счастлив Островский, что может у себя на родине писать напрямик…

Услышав это слово, Всегдаев обрадовался:

— Александр Иванович! Так и вы такой! Вот это я и написал в своем посвящении!

— Не заблуждайтесь, друг мой, — сказал Герцен грустно. — В том-то и дело, что я работаю не «напрямик». Слово мое шатается по Европе. А надобно, чтобы оно пересекало границу. Я представляю себе русский народ…

Он не договорил. Не закончил фразы намеренно. Его удержало опасение показаться выспренним — он этого не выносил ни в других, ни в себе. Не он ли насмешливо отозвался о собственной предбрачной, в общем юношеской сентиментально-возвышенной переписке с Натали: «…рядом с истинным чувством ломаные выражения, изысканные, эффектные слова, явное влияние школы Гюго и новых французских романистов». Не он ли учил других, что «злоупотребление громких слов… противно русскому характеру, чрезвычайно реальному и мало привыкшему к риторике…»?

А недоговоренная фраза была такая простая:

— …в виде великана. Спящего. А себя — одним из тех, кто попытается его разбудить…

Погода в Париже дрянная, когда с неба не льет, все равно оно серое и лежит на макушке всем своим свинцом.

В пяти гостиницах отказали, лето — сезон туристов. Удалось наконец внедриться в грязноватый отельчик «Принц-регент».

Герцен писал Натали каждый день. Все то же — любовь, тоска, жажда мести.

Две недели пролетели, как один день, монотонный, тягостный. И — непреходящее чувство одиночества, хоть рядом дорожный спутник — Энгельсон. Да и Мишле забегал с комплиментами. И Ротшильд благосклонно обещал оттяпать у царя матушкино состояние, оставшееся в России.

Спектакли в «Опера комик», балы в «Шато руж» казались глупыми. Герцен так и выразился в письме к Натали: «Париж решительно утратил способность меня веселить».

Конечно, причина не вовне. «Мне глубоко грустно внутри», — пишет ей же Герцен. «Тоскливая апатия» — так он называет свое душевное состояние в письме к московским друзьям.

Наконец день отъезда в Швейцарию.

Укладывая чемодан, Герцен наткнулся на тетрадь с надписью: «Контрасты и каламбуры». Что за чушь? И тут же вспомнил: диссертация этого унылого Всегдаева — «примеры из вас, Александр Иванович…». Полистал. Увлекся, стал читать. Сел на стул. Рядом стоял забытый чемодан, терпеливо разинув свой черный кожаный зев.