— Лермонтова, — вставил Огарев и, перехватив нить разговора, продолжал: — За одно только публикование в «Полярной звезде» огненного письма Белинского к Гоголю низкий тебе поклон, Герцен. Но я о другом…

— Ты, вероятно, относишь, — не слушая его, говорил Герцен, — и мою статью «Еще раз Базаров» к жанру литературной критики. Но ведь это статья политическая не менее, чем «Философическое письмо» Чаадаева и статья Лунина «Взгляд на тайное общество в России», напечатанные мною в «Полярной звезде». А что касается изящной словесности, то мало ли там художественного материала, в том числе и твоих, Ник, стихов? Да, я льщу себя мыслью, что и в «Былом и думах» есть весомый додаток художественного.

— Ты знаешь, Александр, как я высоко ценю твои записки. Но где голоса внутрироссийских литераторов?

— Ты, Ник, говоришь так, — сказал Герцен, досадливо махнув рукой, — словно редакция «Полярной звезды» находится в Питере на Невском проспекте. Конечно, нам из нашей чужи нелегко следить за русской литературной современностью. Мало ли, какие фиоритуры выпевает шутник по имени жизнь! Но положа руку на сердце, можешь ли ты сказать, Ник, что сейчас в современной русской литературе есть таланты, равные трем ее вершинам — Пушкину, Лермонтову, Гоголю? Не думаю, что мы проморгали появление хоть сколько-нибудь крупного дарования. Где оно? И не потому его еще нет, что Россия оскудела талантами, а потому, что в сегодняшней России литература поет с замком на губах.

— И все же я думаю, Александр, — сказал Огарев с характерным для него упрямым поматыванием головой, так хорошо, еще с детства, знакомым Герцену, — что, обладая орудием такого мощного действия, как типография, можно было бы…

Он замолчал, словно прислушиваясь к собственным мыслям, — тоже старинная повадка его, сызмала известная Герцену.

Потом, после паузы, сказал:

— Пойми, Александр, «Полярная звезда» остановилась на перекрестке между искусством и политикой!

— Но ведь это…

— Связано, связано! Знаю! «Полярная звезда» нужна, полезна. У меня только одна претензия к ней: она пребывает в почтительном отдалении от трепещущей злобы дня.

— Помилуй бог, для этого нужна газета.

— Вот о ней-то я и говорю.

— Да мы не осилим ежедневно…

— Зачем ежедневно? Для начала пусть еженедельно. Или даже дважды в месяц. Какое широкое поле для высказывания наших взглядов! Наших мыслей о России, назови их пожеланиями или требованиями. Газета или журнал, который будет сплачивать все революционное, что есть сейчас в России!

— Но такая газета имеет резон, только если она проникает в Россию!

— Она и будет проникать, иначе ей грош цена! Признаюсь, это самая большая загвоздка, и я ее еще не обдумал.

— О, я думаю, это можно будет наладить! — сказал Герцен, по-видимому, уже увлеченный «проектецем».

И чем дальше шел их разговор, тем больше Герцен воспламенялся. В конце концов он сам принялся развивать «проектец», точно это была его мысль. Огарев с удовлетворением слушал.

— Но здесь понадобилось бы… — говорил Герцен, то присаживаясь на ручку кресла, где сидел Огарев, то вскакивая и принимаясь расхаживать по комнате, — здесь была бы совершенно необходима прямая и обратная связь с Россией. А где ее взять — не здесь, а там, — эту сеть добровольных, притом тайных, сотрудников?

— Я уверен, Александр…

Огарев говорил с непривычной для него живостью. Герцен то и дело перебивал его. Но это не спор, мысли их текут согласно.

— …я уверен, что сеть тайных корреспондентов образуется сама собой, стихийно после первых же номеров нашей газеты с изобличением местных и всероссийских злоупотреблений.

— О, мы высечем, публично высечем эту проклятую свору, которая правит Россией.

— Но не это будет нашей главной целью. А часть политическая.

— Ник, наш орган — кстати, как его назвать? — будет поверх партий.

— Какие в России партии…

— Партий нет, но есть различные течения революционной мысли. Ты прав, Ник. Нам надо действовать на сознание народа. Это будет, как я понимаю, орган социального развития России. Он внедрит в наш народ то, чего ему недоставало в течение столетий и недостает теперь: политическую и социальную мысль.

Они не слышали, как отворилась дверь и в комнату вошли жена и сын Герцена.

— Можно? — спросил Саша.

Увлеченные разговором, Герцен и Огарев не отвечали.

Саша с нерешительным видом остановился в дверях.

Наталья Алексеевна прошла в угол и уселась в кресле. Тонкогубая, остроносая, с ненормально расширенными глазами и все же красивая… Волосы коротко подрезаны по-мальчишески, но — увы! — с заметной проседью. А ведь ей нет тридцати…

Она вслушивалась в их разговор внимательно. И в углах ее рта начинала играть улыбка, скептическая, ставшая для нее в последнее время обычной. Былая ее девичья восторженность преобразовалась в горькую недоверчивость. Давно ли? Да, очевидно, еще там, в пензенской глуши, посреди социальных, химических, фармакологических, индустриальных и педагогических опытов Огарева, зажигательно смелых и провально неудачных.