Ставрополь в те годы был развивающимся промышленным центром на пересечении крупных торговых путей. Город, несмотря на все признаки провинциальной затхлости, имел «свое лицо», быть может благодаря очень пестрому этническому составу жителей; бился в нем и «пульс» политической жизни — город гордился тем, что в Государственной думе постоянно заседали несколько его депутатов — представителей Северокавказского края, причем голос их был не последним при решении серьезных государственных вопросов; городские власти стремились «идти в ногу с прогрессом», поэтому столица края интенсивно застраивалась промышленными и торговыми предприятиями.

Наблюдательному писателю, каким был Сургучев, Ставрополь дал основное — богатый художественный материал. А «Губернатор» стал своего рода летописью, пусть краткой, но исчерпывающей летописью жизни южного города. Писатель не указывал места действия повести (как и рассказов), но современники, следившие за жизнью страны, всех ее уголков, по многочисленным периодическим изданиям той поры, узнавали и прототипы и реальные события.

События, происходившие в Ставрополе, были те же, от которых сотрясалась Россия: стачки, бомбометания, ответная жестокость полиции. В «Губернаторе» поэтому нетрудно обнаружить сходство с многими книгами, предшествовавшими ему, прежде всего с романом Горького «Мать» (1906), с его же повестями «Городок Окуров» (1909) и «Жизнь Матвея Кожемякина» (1910–1911), с произведениями Л. Андреева, А. Куприна, но особенно с теми, в которых авторы пристально всматривались в мелочи провинциальной жизни, тщательно прорисовывая их, охватывая все, что относилось к условиям существования «обыкновенного российского провинциала». Повесть поэтому близка, например, также незаслуженно забытым сегодня, а в свое время очень популярным (еще и в двадцатые годы) повестям Н. Н. Русова… Но подчеркну сразу же, что Сургучев при всей его любви к деталям никогда не замыкался в камерном бытописательстве (что присуще талантливому Русову), неизменно ставя перед собой более масштабные художественные задачи.

Первые же рассказы Сургучева свидетельствовали, что в русскую литературу пришел самобытный талант. Их сравнивали с рассказами Чехова, что было справедливо: Сургучева тоже интересует жизнь простых людей, внешне незаметная, в недрах которой, однако, происходят события, исполненные высокого смысла. Сургучеву важно понять внутренний мир человека, заглянуть в него как можно глубже, до самого «сокровенного».

Читая Сургучева, действительно вспоминаешь мир чеховской прозы, построенный целиком на душевной жизни с ее тревогами, надеждами, эмоциональными и интеллектуальными движениями, влияющими на образ мыслей героев, на их «социальное поведение».

Герои Сургучева, впитывая все, что несет с собой действительность, бурные события, перетряхивающие привычный уклад, воспринимая новое болезненно остро, вместе с тем сохраняют поражающую невозмутимость духа, не утрачивают какой-то особой, «корневой» своей закалки. Вот отчего рассказы Сургучева (при всем их драматизме) оставляют ощущение оптимизма, даже радости, ощущение внутренней просветленности, духовного здоровья. Этими свойствами они отличаются от сочинений многих современников Сургучева, в этом их особое значение…

И даже если встречаются у Сургучева персонажи изломанные, внутренне растерянные, живущие как бы «настороженно» — подобные тем, каких мы встречаем и у Горького, и у Андреева, и у Телешова, и у Сергеева-Ценского, то, при всех их странностях (как у героев повести «Губернатор» или рассказов «Седельников», «Горе»), мы все время ощущаем их духовное ядро, помогающее им стойко противостоять болезненним ударам жизни. Сургучев постоянно сострадает своим героям и делает это потому, что ему удалось разгадать, уловить их душевную основу, природу их стойкости.

Быть может, стоит все же пояснить, откуда берут силы герои Сургучева для своих «тайных подвигов» и что является ядром их души. Это — убежденность в том, что жизнь, их собственная, как и вообще жизнь, всегда освещена смыслом, освещена в любой миг, — «несмотря ни на что». Смысл этот они находят прежде всего в вечных ценностях — красоте, любви.

Красноречиво авторская позиция раскрывается в рассказе «Седельников». Интересен ли его главный герой, симпатичен ли? Нет. Что может быть привлекательного в озлобившемся на весь мир человеке? Потеряв ногу в русско-японской войне, Седельников утратил всякое расположение к другим. Но что же происходит? Седельников садится в поезд… Вместе с ним в купе находится пара, вызывающая у него приступ злобы. Стоило лишь прелестной чете выйти из купе, как наш герой обнаруживает оставленный женщиной букет белых роз, подаренных ей. Седельников «наклоняет к ним лицо и чувствует, как струится из них аромат, белый, чуть ощутимый аромат: дыхание полюбившей. И ясно: ни роз своих она не забудет. Ни слов своих она не забудет… Ни слез своих она не забудет». Седельников обрывает лепестки и кладет их в записную книжку между страниц, заполненных подсчетами долгов, рецептами и прочими ничтожными записями. Он укладывает лепестки, и вдруг, как озарение, его наполняет какое-то счастливое состояние и понимание того, что вокруг «все ласковые люди». «Как хорошо!» — этим возгласом заканчивается новелла о возрожденной душе.

«Как хорошо!» — эти слова, похожие на девиз, можно «расслышать» и в других рассказах Сургучева. И в этой неброской реплике можно уловить ту же чеховскую интонацию примирения с жизнью, «какой бы она ни была».

Сургучев писал в эпоху сложную, подверженную колебаниям общественных настроений, прямо влиявших и на эстетику творчества. В литературе, заполнявшей книжный рынок, сплошь и рядом звучали мотивы безысходности бытия, бессилия человеческой личности перед лицом взметнувшихся социальных бурь. Андрей Белый, писатель выдающийся и очень наблюдательный, искренне признавался: «Еще недавно мы были на прочном основании. Теперь сама земля стала прозрачна. Мы идем как бы на скользком прозрачном стекле, из-под стекла следит за нами вечная пропасть. И вот нам кажется, что мы идем по воздуху. Страшно на этом воздушном пути. Можно ли говорить теперь о пределах реализма? Ныне реалисты, изображая действительность, символичны: там, где прежде все кончалось, все стало прозрачным, сквозным».

В ситуации, описанной Белым, крайне важна была четкость позиции писателя. Таких писателей, не растерявшихся, сохранивших нравственную твердость, было не так много. К тем, кто не испугался «вечной пропасти», следует отнести и Сургучева, не отступившего ни от демократических идеалов, ни от реализма в изображении действительности.

Чувство «прозрачности» жизни, на которое указывает А. Белый, то есть трагедия ее, переживалось писателями-реалистами и философски. В суть происходящих событий они проникали как мыслители, как моралисты. Еще недавно Чехов показал это на примере своего творчества. Хотя он и далек был от морализаторства, от прямой тенденциозности, но герои его так или иначе всегда устремлены к поиску смысла жизни. Творчество Льва Толстого также коснулось серьезнейших проблем. И очевидно, что уроки Толстого не прошли мимо Сургучева, как не прошли они для любого честного писателя той поры. Вспомним написанные в те же годы, полные нравственного пафоса повести и рассказы А. Толстого, Куприна, Вересаева, Серафимовича.