Сестра виновато опустила голову.

И вторую ночь провели мы под звездами. Лишь потеснее прижались друг к другу. Мать лежала запрокинув голову, глаза ее были широко открыты. Как волшебно сияла луна! Я порывисто обнял мать за шею.

— Что, миленький? — прошептала она. — Чего испугался? Спи. Быстрее заснешь, пораньше встанешь.

А я и в самом деле испугался луны. Мальчишки уверяли, что, если пристально смотреть на нее, она непременно притянет к себе.

Я заслонил мамины глаза ладонями. Проснувшись после полуночи, пошарил вокруг рукой — матери не было! Неужели луна все-таки унесла ее?!

Мне хотелось вскочить, забросать небесную негодяйку камнями. Пусть бы она скатилась за гору Эргюнеш и разлетелась там на куски. Отдай мою маму!

— Нене! Где ты? — вскричал я отчаянно.

От ствола тутового дерева немедленно отделилась тень. Мать молча прижала меня к груди. Старшей сестре она потом объяснила так:

— Мало ли озорников ночами колобродит? Или рыщет бездомных псов? Напугают детей. У них, кроме меня, нет защиты. Вот и не сплю, сторожу ночь напролет.

Тяжелая судьба выпала моей бедной матери. Но она оставалась неизменно гордой, никому не кланялась.

Хорошо помню: в новой семье у старшей сестры были корова и буйволица, и, когда сбивали в доме масло, сестра тайком приносила нам оставшуюся пахту. Сливала ее в глиняную маслобойку, снова терпеливо сбивала, пока не получался маленький кусочек масла. Мать сердилась:

— Не носи нам краденого. Ты ведь нарочно оставляешь в пахте жир?

Сестра урезонивала ее:

— Подумай лучше о малышах! Кто узнает, до конца я сбиваю масло или нет? А сухую корку даже пальцем в рот не протолкнешь.

Мать упрямо твердила свое:

— Честность нужна не для других, дочка, а для себя самого. Подумай, какой будет срам, если тебя поймают за руку!

Однажды, в разгар лета, мать еще до восхода солнца собралась в дорогу. Она вела меня за руку, а под мышкой держала сверток из полотняных мешков. Мы шли до самого полудня.

В селении Ахмедлы ее узнали знакомые женщины, усадили в тени на палас, дали умыться холодной водой из родника. Они о чем-то пошептались, повздыхали сочувственно. Мать сказала мне:

— Пойдем, миленький, на жнивье. Я буду подбирать колоски, а ты пока поиграешь на меже.

Я и раньше слышал, что колосья на сжатом поле подбирают лишь самые отпетые бедняки. Пока был жив отец, никто из нас за колосками не ходил.

Из Ахмедлы мы принесли две торбы пшеничных зерен. Нам одолжили осла и навьючили на него поклажу.

Мы ходили несколько раз, но вот ночью к нам нагрянули какие-то люди, переворошили тюфяки, даже глиняный кувшин трясли, прикладывая к нему ухо. Приступили с расспросами ко мне: «Кто матери дал денег? Где она их спрятала? Откуда привезли пшеницу?» Я не понимал этих странных вопросов, повторял: «Не знаю!» Они меня улещивали, совали яблоко. Даже повертели перед глазами наган: мол, такой же подарим, если сознаешься. Только в чем мне было сознаваться?

После их ухода мать горько возмутилась:

— Вместо того чтобы настоящее жулье ловить, наказывать врагов народа, эти бесстыдники меня в чем-то подозревают!

Сбежались соседи. Никто толком не понимал происшедшего. Одни глубокомысленно твердили: «Видно, думали, что ты в сговоре с кулаками? Их добро прячешь?» Другие сердобольно утешали: «Не кручинься, сестрица. Ведь они у тебя ничего не нашли?» Третьи сокрушенно качали головами: «Темные времена нынче, ох темные. Друга от врага не отличишь… Однако власть старается для лучшего. Надо это понимать…»

Лишь наш ближайший сосед дядя Селим объяснил все толково. Селим выручил нашу горемычную семью из беды. Он взвалил на себя наши пожитки и из-под тутового дерева, которое дало нам ненадолго пристанище, перенес к себе во двор. Уступил для житья сарайчик. Селим был образованным человеком, он служил в городе. Ночной обыск тоже вызвал у него негодование.

Дело было в том, что мать стыдилась показаться на жнивье в своем обычном виде. Она напяливала отцовский старый пиджак, низко повязывала голову косынкой, а когда шла, то кривилась на один бок. Не хотелось ей, чтобы знакомые показывали пальцем и шушукались: «Гляди-ка, до чего докатилась семья Залкиши! Вдова его побирается на чужих полях». Мы прокрадывались на жнивье самых дальних колхозов и выбирали время, когда там было безлюдно: из своего селения уходили затемно, а возвращались в густых сумерках.

Той воды, что мать брала с собою в глиняном кувшине, на весь долгий жаркий день иногда не хватало, а к роднику, куда стекались женщины, она ходить стеснялась. Приходилось пить из луж, полных лягушек; мать лишь слегка процеживала стоячую воду сквозь край своего головного платка. Жажда бывала так сильна, что я не обращал внимания на привкус тины и не догадывался, что мать, обратив лицо к востоку, безмолвно молила аллаха, чтобы со мною не приключилось какой-нибудь болезни.

Скрытность наших дальних походов привлекли недобрые глаза и внимание милиции. Заподозрили неладное: поля вплотную подходили к пограничной реке Аракс. А из-за кордона все еще нет-нет да и наведывались бандиты…