«Ответственный» глубокомысленно поглядел на нас и изрек:

— Я за полное равенство: женщина должна знать свое место, а мужчина свое! Любовь не более чем пустой звук.

Дядя Селим бросил на меня смущенный взгляд. Должно быть, он ждал моего одобрения. Но я промолчал.

— Неладно получилось, — проговорил он словно через силу. — Вдруг Мензер в самом деле кого-то ждала? Да что уж теперь говорить, дело сделано, хоть я на похищение согласия не давал. Не в моих это правилах, да и не к лицу человеку моего положения… Мензер умная девушка. И твое слово для нее много значит. А крышу обязательно доделаем! Тогда ты с матерью переберешься в наш теперешний дом. Заживем рядом, по-хорошему…

Я никак не мог взять в толк, почему у дяди Селима такой виноватый тон, приниженный вид. Надо было что-то отвечать ему.

— Отец Мензер человек скользкий, любого может впутать в темное дело… Чем это кончится?

— Глупости и пустяки! — вмешался «ответственный». — Всем жалобам теперь конец. Брак оформлен по закону, свидетельство лежит у меня в сейфе. Да и чем ему плох Селим? Такого зятя поискать!

Известие о заключении брака ударило, будто молотком по темени. Я не мог больше оставаться здесь. Не помню, что пролепетал, пятясь к двери. Обратил ли внимание дядя Селим на мой странный вид? Не знаю. Рокочущий бас его приятеля догнал у самого порога:

— Отставить черепицу, племянник! Будь завтра с машиной наготове, поедешь за дядиной невестой. Что ж ты, Селим, ищешь машину там, ищешь здесь, а про родню позабыл?..

…Все в этот день валилось у меня из рук. Едва дождавшись конца смены, я поспешил в селение. Казалось, месяцы прошли с тех пор, как видел мать. На крутом берегу Дашгынчая машина стала сползать в узкое ущелье. Еще несколько метров, и она сорвалась бы с обрыва. Я крутанул руль, машина ткнулась в опору моста. Выйдя из кабины, я бессильно опустился на землю.

На шум грузовика выбежала мать. Как она перепугалась, бедняжка, узнав, что я был на волосок от смерти! Обычно я подъезжал с шумом: высовывал голову из кабины и читал нараспев какие-нибудь стихи. Страсть к рифмованным строкам укоренилась во мне еще со школьной поры. Я и на автобазе славился как хороший декламатор. Бывало, в короткий перерыв товарищи обступали меня и слушали.

Но нынче я въехал во двор молча, и мать сразу заподозрила неладное. Она была ласкова со мною, но сдержанна. Ни о чем не выспрашивала. Лишь пожаловалась мимоходом, что нечего подарить Селиму и его молодой жене на свадьбу.

— Придумаем что-нибудь, — коротко бросил я, отводя взор. Не хотелось, чтобы мать прочла по глазам мою тайну.

Молча поужинали. Когда младшие заснули, мы вдвоем продолжали сидеть возле огня.

— Что-то сна нет, — пожаловалась мать. — Помнишь, как я тебе маленькому рассказывала сказки? Мне сейчас вспоминается одна.

— Расскажи, — вяло согласился я.

Это была странная сказка о своенравной шахской дочери, которая возненавидела всех женщин и восстала против материнской любви. Однажды няня повела ее в новую баню, где залы, один другого прекрасней, были расписаны красочными картинами. Шахская дочь стала рассматривать эти картинки. Они повествовали о злоключениях джейрана и козленка. Поначалу оба безмятежно пасутся посреди зеленой степи, в сверкающих на солнце травах. Затем к ним подкрадывается хитрая лиса и отвлекает внимание матери-джейранихи. На третьей стене нарисовано, как сквозь густые заросли к животным подкрадывается коварный охотник. На четвертой — вспугнутые животные спасаются бегством, но маленький джейраненок оступается и падает в овраг, откуда не может выбраться. В ногу джейранихи впивается стрела. Она продолжает бежать, хромая, к источнику с волшебной водой, которая возвращает жизнь. Силы ее иссякают, но надо возвращаться к джейраненку и напоить его этой волшебной водой. Она шатается, падает, снова поднимается — но рта не разжимает, чтобы не пролить ни капли, весь глоток целиком отдать сыночку, вызволив его из беды.

Шахская дочь прикусила губу; она поняла этот урок. Призвав придворного зодчего, велела воздвигнуть гранитный столб в честь матерей мира и чтобы все отдавали им почести…

Мать заснула после первых петухов. Озабоченность и тревога словно оставили ее. А я размышлял над сказкой. Могло ли подобное случиться в жизни? Конечно, матери без громких слов жертвуют всем, иногда даже жизнью, для своих детей. Сила человека — от его матери. Без матери нет дома, нет деревни, нет племени. И родины нет без матери. Как ни горько терять возлюбленную, ее заменит другая девушка. Оставит тебя твой сын — сможешь заботиться о чужом, им наполнить пустоту сердца. Расстанешься с одним другом — подружишься с другим. Только мать некем заменить.

Мое горе еще не так безмерно — ведь мать остается со мною. А Халлы? Нет ее и никогда больше не будет. Не будет красных роз, которые она мне дарила. И первых фиалок для нее не будет тоже. Иссякнет наш прозрачный родник, обмелеет бурный Дашгынчай — вон уже и камушки белеют на дне… А холм Каракопек? Неужто исчезнет и он? Если я не могу с его вершины видеть Халлы, лучше и ему сровняться с землею.

В глазах моих, усталых от бессонницы, прыгали искры. Словно какое-то ночное насекомое влетело в дом и посреди тьмы мерцало крылышками. В самом деле, что-то блестит! Я протянул руку. Перстенек Халлы. Что ж, отдам его матери. Пусть не сетует, что к свадьбе соседа, благодетеля не смогла приготовить достойного подарка. Она сама и наденет его на палец новобрачной. В знак уважения и с добрыми пожеланиями.

Дядя Селим поднял меня на рассвете. Я вскочил как встрепанный. Голова гудела.

Последний осенний месяц был уже на исходе. В синеватом тумане проступал Эргюнеш. Величественная гора походила сейчас на витязя, повергшего ниц своего противника и в безмолвном торжестве вскинувшего кулак. По склонам, как тигровая шкура, пестрели полосы увядающей растительности. А над вершиной белели крохотные доверчивые облачка, будто только что вылупившиеся из скорлупы птенцы.