— Прости, — сказал он, — я не мог остановиться. Хотел, но не мог.

— Нет, ты не хотел. Тебе понравилось. Ты добился своего — всем все объявил.

— Да, мне нравится, что все уже позади, — сознался он. — Какие же наши дети молодцы! Такие отважные весельчаки!

Джон, вернувшись домой, снова взялся в своей комнате за модели самолетов и время от времени кричал им вниз: «Не беспокойтесь, я в порядке!»

— А то, что они не оспаривали те причины, которые мы назвали! — не унимался Ричард, наслаждаясь снизошедшим на него чувством облегчения. — Никто не подумал о ком-то третьем, даже Джудит.

— Очень трогательно, — согласилась Джоан.

Он приобнял ее.

— И ты молодчина, так всех подбадривала! Спасибо тебе. — Он виновато поймал себя на том, что вовсе не ощущает, будто живет с женой врозь.

— За тобой еще Дикки, — напомнила она ему, и перед ним словно выросла в темноте черная гора, он почувствовал ее холод, ее тяжесть на своей груди. Старший сын оставался на его совести. Джоан не пришлось добавлять: «Эту грязную работу я делать за тебя не стану».

— Знаю, сделаю. Спи.

Через несколько минут ее дыхание замедлилось, стало глубоким, свидетельствуя о забытьи. Оставалось четверть часа до полуночи, поезд Дикки после концерта приходил в час четырнадцать. Ричард поставил будильник на час ночи. Он не высыпался уже несколько недель. Но стоило ему прикрыть веки, как начинали вспоминаться эпизоды этого вечера: Джудит, с отвращением выдыхающая дым в потолок, изумленно молчащая Бин, залитая солнцем зелень на пустыре, где сидели они с Джоном… Черная гора приблизилась, налегла на грудь, заворочалась у него внутри, он ощутил себя неподъемной глыбой. Першение в горле вырывалось наружу зловонным дыханием. Жена спала рядом как убитая. Когда, выведенный из себя горячим пульсированием век и тяжестью на душе, он встал и оделся, она проснулась и повернулась на другой бок.

— Джоан, если бы я мог перечеркнуть все сделанное, то так бы и поступил, — сказал он ей.

— С чего бы ты начал? — спросила она.

На это у него не было ответа. Вот кто умел придать ему смелости! Он обулся, не став искать в темноте носки. Из комнат детей доносилось мерное дыхание, внизу было пусто. Свет оставили гореть — было не до света. Он погасил все светильники, кроме люстры на кухне. Машина завелась, а он надеялся, что не заведется… На дороге не было ничего, кроме лунного сияния — призрачного спутника, отражавшегося от листьев на обочине, преследователя, заглядывавшего ему в зеркальце заднего вида, таявшего от света его фар. Центр городка не полностью вымер, несмотря на поздний час, но все равно выглядел как-то зловеще. На ступеньках банка с компанией молодежи в футболках прохлаждался молодой полицейский в форме. Напротив вокзала работало несколько баров. Посетители, тоже, в основном, молодежь, входили внутрь и выходили в теплую ночь, наслаждаясь летом. Из проезжавших машин доносились голоса; казалось, все ведут какой-то общий разговор. Ричард заглушил мотор и от усталости упал головой на сиденье справа, прячась от суеты и фар. Он казался себе хмурым убийцей из кинофильма, готовящим преступление среди окружающего веселого шума, но разве кино способно показать тот крутой скользкий склон, по которому в душе съезжает отрицательный герой? Карабкаться вверх невозможно — остается падать вниз. Обивка кресла, нагретая его щекой, знакомо запахла ванилью.

Свисток поезда заставил его поднять голову. Поезд пришел вовремя, а он надеялся на опоздание… Опустился изящный шлагбаум, радостно зазвонил колокольчик — поезд, поезд! Огромное вытянутое туловище из стали, содрогаясь, остановилось, исторгнув из себя сонных подростков, в том числе и его сына. Дикки не удивился, что отец встречает его в такой невозможно поздний час. Он вальяжно направился к машине с двумя друзьями, оба выше его ростом, и занял место рядом с отцом, что должно было выражать признательность. Друзья сели сзади. Ричарду полегчало: неизбежное откладывалось еще на несколько минут.

— Как концерт? — спросил он.

— Отлично! — ответили сзади.

— Так себе, — возразили оттуда же.

— Хорошо, — заключил Дикки, умеренный по характеру и настолько разумный, что в детстве от неразумности мира у него болели голова и живот, даже случалась рвота. Когда у второго темного дома был высажен последний друг, сын выпалил:

— Папа, я подыхаю от сенной лихорадки! День напролет кошу матушку-траву!

— У нас еще остались капли?

— Прошлым летом они совсем не помогали.

— Может, сейчас помогут? — Ричард развернулся на пустой улице. Путь домой занял несколько минут. Черная гора теперь норовила заткнуть ему горло.

— Ричард… — начал он и почувствовал, как съехавший вниз на сиденье, трущий глаза сын сразу подобрался, уловив в тоне отца неладное. — Я приехал за тобой не только чтобы облегчить тебе жизнь. Дело в том, что у нас с мамой есть для тебя новость. Ты крепкий парень, ты выдержишь. Новость грустная.

— Все нормально, — сказал сын тихо, но без колебания, словно напружинившись.

Ричард боялся, что его снова начнут душить слезы, но мужество сына стало ему примером, и он нашел силы, чтобы добавить голосу твердости.

— Новость грустная, но не трагическая, по крайней мере для тебя. Она не должна оказать практического влияния на твою жизнь, хотя эмоционально наверняка подействует. Ты продолжишь работать, а в сентябре вернешься в школу. Мы с твоей мамой гордимся тем, как ты вступаешь в жизнь, и совсем не хотим этому помешать.

— Ага, — бросил сын как ни в чем не бывало, садясь прямо. Они свернули за угол. Церковь, которую они посещали нерегулярно, громоздилась неподалеку, словно выпотрошенный форт. За лужайкой стоял дом женщины, на которой Ричард собирался жениться, в окне ее спальни горел свет.