Нет, не совсем.

Арин стремился покинуть столицу. Отчаянно этого хотел. Ему нужно было бежать, и он знал от кого. Как мог Арин доверять своим инстинктам, когда Кестрел доказала, насколько часто они ошибочны? Арину следовало знать, что плавание на восток — плохая идея. Он поклялся, что теперь будет с сомнением воспринимать все, во что ему захочется поверить.

Раздались шаги нескольких человек, приближавшихся с обратной стороны мощной двери его камеры.

«Логика — это игра, — услышал Арин голос отца. — Давай-ка посмотрим, умеешь ли ты в нее играть».

В его камере было окно.

Пленника должно тянуть к нему, как насекомое к свету. Как Арина.

Кто бы ни зашел, он ожидал увидеть Арина у окна.

Арин отодвинулся в сторону.

Он расположился на пути открывающейся двери. Когда она отворилась и кто-то сделал шаг в камеру, Арин с силой толкнул дверь обратно на него, а затем подтащил мужчину к себе и пережал ему рукой горло.

Стражник вскрикнул на его языке.

— Выпусти меня, — сказал Арин, хотя сам сейчас держал мужчину. — Помоги мне выбраться отсюда.

Дыхание дакранца превратилось в свист. Он царапал Арина по рукам и лицу. Он снова заговорил, и только теперь Арин вспомнил, что слышал шаги нескольких человек.

Еще один мужчина стоял в дверном проеме.

— Сделай что-нибудь, — попытался выговорить стражник, которого держал Арин. Потому что второй дакранец стоял на удивление неподвижно. Арин взглянул на него, не понимая, почему он не бросился на помощь товарищу и не пытается убедить Арина отпустить его.

Молчаливый сделал шаг в камеру. На его лицо упал свет. Арин сильнее сжал своего пленника.

Лицо мужчины в дверях напоминало голый череп. Носа у него не было, и ноздри представляли собой неестественно широкие щели. Шрам на верхней губе показывал, какой путь проделало лезвие, чтобы отрезать нос. На месте ушей мужчины остались одни дыры.

— Ты, — сказал мужчина Арину по-герански. — Я тебя помню.

День, предшествовавший тому, когда Кестрел купила его. Восточный раб, который попытался бежать.

«Император получит по заслугам», — сказал он тогда Арину.

— Я вижу, что ты тоже получил отметины, — сказал дакранец в дверях. — Но до моей красоты тебе еще далеко.

— Кто ты?

— Твой переводчик. Ты собираешься его отпустить? — Он кивнул на стражника, который уже потерял сознание.

— Что со мной будет, если я отпущу его?

— Тебе будет лучше, чем если не отпустишь. Пошли, птенец. Неужели ты думаешь, что моя королева стала бы отправлять кого-то, кто говорит на твоем языке, если бы желала тебе зла?

Арин опустил стражника на пол.

— Хороший мальчик, — сказал человек с лицом-черепом и поднял руку. Арин подумал, что он хочет прикоснуться к его шраму или положить ладонь ему на щеку, как было принято среди геранцев-мужчин. Этот жест был неуместен между незнакомыми людьми, но Арин решил не пытаться помешать мужчине.

У того на пальце было тяжелое кольцо, и его рука потянулась не к лицу Арина, а к шее.

Кольцо укололо Арина небольшой иглой, впившейся в артерию.

Конечности Арина налились свинцом. Тьма вскарабкалась по его телу, разинула свой широкий рот и поглотила Арина целиком.

* * *

Рыдала женщина. Ее слезы падали ему на лоб, на ресницы, на губы.

«Не плачь», — попытался сказать Арин.

«Пожалуйста, послушай», — произнесла она.

Он слушал, конечно, слушал. Как она могла подумать, что он не станет? Но когда Арин попытался ответить ей, воздух лишь прошелестел по его горлу. Арин подумал о листьях. Он вспомнил бога музыки, наказанием которого было заточение в дереве на сто лет — целый цикл пантеона в молчании. Арин почувствовал, как его кожа превращается в кору. Из него начали расти прутья. Распустились листья. Их зеленью ему забило рот. Его ветви раскачивались на ветру.

Арин открыл глаза. Капала вода. Он моргнул и понял, что на самом деле никто не рыдал. Он находился в лодке, и шел дождь. Он был туго связан и лежал на спине. Медленное узкое судно напоминало каноэ.

Дождь прекратился. Над Арином пролетела стрекоза с крыльями такими же большими, как у птиц. Они мерцали красным на фоне внезапно очистившегося голубого неба.

Арин напрягся, пытаясь разорвать веревки.

Лодка качнулась, и над ним склонилось лицо. В свете дня увечья восточного мужчины бросались в глаза еще сильнее. Он прищелкнул языком.