«За меня не бойся. Пройдёт время, и печаль немного утихнет, а душа успокоится. Я ведь всегда тебе говорила, что верю в тебя. Я знаю, ты — избранник судьбы, и в один прекрасный, счастливый день ты вернёшься с победой. И тогда не будет конца твоему и моему счастью и счастью Лив».

«Я долго сидел и смотрел на твой портрет, нарисованный Вереншёльдом. Как хорошо, что он со мной. Потом вынул твою фотографию и поцеловал её. Я достал альбом со всеми фотографиями Лив и твоими. Милая, удивительная наша малышка Лив! И я просто заболел от тоски по тебе, дорогая моя Ева-лягушечка. Здесь, в моей маленькой каюте, меня окружают воспоминания о тебе, и я ещё много раз часами буду мечтать о тебе. Любовь светится в каждой строчке, в каждом слове твоих писем, и они находят отклик глубоко-глубоко во мне. Ах, как прекрасно так крепко любить, разве не делает это жизнь совсем другой, и разве не прекрасна тоска, вопреки всему? Ведь мы обладаем друг другом во всех наших воспоминаниях, во всех мыслях, в нашей бесконечной любви. Пускай нас разделяет даль, что из того? Всё снова наладится, и, пока наши мысли будут находить дорогу к нашим сердцам, мы всегда будем вместе. А там, глядишь, мы встретимся опять, живые и здоровые, и счастье будет безгранично. Ты ведь знаешь, я и сам не могу сказать, сколько пройдёт времени, но долго ли, коротко ли придётся ждать — жди смело и знай, что мы хорошо снаряжены и наверняка вернёмся домой. Я совершенно спокоен в этом отношении, никакого несчастья быть не может, я уж позабочусь, и рано или поздно я вернусь».

«Уже при этой первой схватке со льдами поняли мы, какое превосходное ледовое судно „Фрам“. Вести его сквозь тяжёлые льды — истинное наслаждение. Его можно вертеть и поворачивать, как колобок на блюдце. Не было такого извилистого и тесного прохода, через который нельзя было бы провести „Фрам“. Но как это трудно для рулевого! То и дело раздаются команды: „Право руля!“, „Лево руля!“, „Прямо!“, „Ещё право руля!“ — и так беспрерывно. Рулевой только и делает, что крутит и крутит штурвал, обливаясь потом; рулевое колесо вертится, словно колесо самопрялки. И „Фрам“ виляет и проходит между ледяными глыбами, даже не задевая их. Была бы только самая узенькая щель — „Фрам“ проскальзывал сквозь неё. Где никакого прохода не было — судно грузно ложилось на лёд, таранило его изо всей силы своим покатым форштевнем и подминало лёд под себя, раскалывая ледяные глыбы надвое. И какая прочность! Когда „Фрам“ идёт полным ходом, не слышно ни треска, ни звука, корпус лишь чуть вздрагивает».

«Мы пристали к берегу и вытащили лодку в маленькой бухте у восточного устья пролива. Облюбовав цепь холмов, зашагали к ним с ружьями за плечами. Шли по такой же плоской, волнообразной равнине с невысокими холмами, какую видели везде в окрестностях Югорского Шара. По равнине стелется коричнево-зелёный ковёр из трав и мха, усеянный цветами редкой прелести. Всю долгую сибирскую зиму тундру одевает толстым покровом снег. Но едва лишь расправится с ним солнце, как из-под последних исчезающих снежных сугробов пробивается целый мир маленьких северных цветочных побегов и, стыдливо краснея, раскрываются чашечки цветов, улыбающихся сиянию летнего дня, заливающему светом тундру.

Крупные цветы камнеломок (Saxifraga), изжелта-белые горные маки (Papaver nudicaule) растут пышными купами; там и сям синеют незабудки, белеют цветы морошки. Местами на болотцах стелется волнистой пеленой болотный пушок; в других местах густые поросли синих колокольчиков тихо позванивают от ветра на своих нежных стебельках. Невелики эти цветы, лишь редкие из них крупнее пяти сантиметров, но тем они милее и тем привлекательнее для этих мест их красота; среди этих однообразных скудных равнин, где глазу не на чем отдохнуть, эти скромные чашечки цветов улыбаются тебе, и нет сил оторвать от них взор.

По этим беспредельным равнинам, простирающимся от одного края горизонта до другого, по необъятной шири азиатских тундр бродит кочевник со своими оленьими стадами. Прекрасная свободная жизнь! Где понравится, там он и ставит свою палатку, пуская оленей пастись вокруг; когда вздумается — снимается с места и едет дальше. Я ему почти завидую: никакой цели, никаких забот — только жить. Я почти не прочь побыть на его месте, пожить с женой и детьми среди этих бесконечных равнин свободно и весело.

Пройдя немного дальше, мы заметили белую фигуру, сидевшую на груде камней под небольшим холмом. Вскоре в разных направлениях привиделось ещё несколько таких же фигур. Они сидели так тихо и неподвижно, что, право, походили на привидения. В бинокль мы рассмотрели, что это были снежные совы. Нам захотелось поохотиться на них, но для дробовика они оказались недоступны. Только Свердрупу удалось убить парочку из винтовки. <…>

С гребня кряжа открылся в северо-восточном направлении вид на Карское море. В подзорную трубу видно было, что вся поверхность моря покрыта льдом, к тому же довольно сплочённым и крупным, но между льдом и берегом тянулось к юго-востоку, насколько хватал глаз, широкое разводье. Вот и всё, что мы могли здесь узнать, но и этого, в сущности, было достаточно. Проход, по-видимому, существовал, и мы очень довольные вернулись назад к лодке, где развели костёр из плавника и сварили себе превосходный кофе.

<…> На обратном пути мы на полном ходу налетели на подводный камень, лодка стукнулась о него раза два и проскочила; но когда она уже соскальзывала в воду, винт ударился о камень так, что корма высоко подпрыгнула и мотор завертелся с невероятной скоростью. Всё это произошло меньше чем в секунду, и когда я остановил мотор, было уже поздно. К несчастью, оказалась сбитою одна из лопастей винта. Тем не менее мы всё-таки продолжали путь и с одной лопастью. Лодка шла немножко неровно, но двигалась вперёд довольно быстро.

Под утро, приближаясь к „Фраму“, прошли мимо двух ненцев, которые, вытащив лодку на льдину и плашмя растянувшись на льду, подстерегали тюленей. Любопытно, что подумали они, глядя, как мы скользили мимо в маленькой лодчонке без пара, без паруса, без вёсел… Мы же сами, рассевшись с удобством в лодке, смотрели на этих „бедных дикарей“ с самодовольным состраданием европейцев.

Но высокомерие не ведёт к добру. Не далеко успели мы отъехать, как вдруг — трррр… ужасный треск… обрывки лопнувшей стальной пружины с жужжанием пролетели мимо моего уха, и — „мельница“ остановилась. Ни взад ни вперёд. Оказалось, что от тряски при толчках однокрылого винта лотлинь постепенно втягивало в передачу махового колеса, а затем весь он очутился вдруг в механизме и настолько основательно в нём запутался, что привести машину в порядок можно было, только разобрав её всю на части. Таким образом, пришлось нам смиренно возвращаться назад на вёслах к нашему гордому судну, которое уже давно манило нас своими „котлами с мясом“.

В итоге дня были получены сравнительно хорошие известия о Карском море, примерно сорок штук птиц — в большинстве полярных гусей и морянок, — один тюлень и… приведённая в негодность моторная лодка. Лодку мы с Амундсеном вскоре снова привели в порядок, но при этом я, как ни прискорбно, навсегда подорвал свою репутацию среди местного русского и ненецкого населения. Некоторые из них утром были на судне и видели, как я работал в поте лица над починкой лодки, засучив рукава, без пиджака и без жилета, чумазый от копоти и машинного масла. Потом, придя к Тронтхейму [42] , они говорили: „Какой же это большой начальник? Работает, как простой матрос, а с виду хуже бродяги“. Тронтхейм ничего не мог привести в моё оправдание; против фактов не поспоришь».

«Ты будешь со мной везде — во льдах и туманах, на всех морях и океанах, во время работы и даже во сне. Ты всегда будешь со мной. Не бойся за меня и жди, сколь долго бы меня ни было. Я вернусь к тебе с победой».

«Я торжественно клянусь достойно выполнять свой долг во время экспедиции, во всём и всегда беспрекословно подчиняться начальнику экспедиции и всем вышестоящим членам команды, в точности исполнять все данные мне приказы, равно как неустанным своим прилежанием и упорным трудом всячески содействовать достижению цели экспедиции».

«Одной из самых неприятных сторон жизни на судах прежних экспедиций чаще всего была осаждавшаяся на холодных стенах помещений влага, которая быстро превращалась в иней или же ручьями стекала со стен на койки и на пол, — писал Нансен. — Нередко случалось, что спальные матрацы превращались в ледяные комки. Описанные приспособления позволили совершенно избежать такой неприятности: когда в кают-компании топилась печка, нигде на стенах ни в самой кают-компании, ни даже в спальных каютах не было и следа сырости.

Напротив кают-компании был расположен камбуз, по обеим сторонам которого трапы вели на палубу. Для защиты от холода на каждом из них было устроено по четыре небольшие, но плотные двери, через которые и должен был пройти каждый и на палубу, и с палубы. Двери эти состояли из нескольких прослоек дерева и войлока. Для того чтобы не впускать холодный воздух, пороги дверей были сделаны необычно высокими».