Прислушиваясь к ударам сердца, которые слышались через подушку, — он лежал на ней левым ухом — принялся считать: «Раз, два, три, четыре… А, черт!.. Пятого нет. Раз, два, три… Нет четвертого. Раньше пропадал восьмой или десятый удар, а сейчас пропуски участились. Врачи говорят: так усталое сердце отдыхает. А все идет к тому, что оно приближается к заслуженному постоянному отдыху. Славно поработало, безотказно восемьдесят лет трудилось денно и нощно, пора и совесть знать. Вот уж кого бог обидел: ни отпусков тебе, ни выходных… Постучи, постучи еще, родимое… Послужи еще сколько сможешь. Ведь должен же быть и на нашей улице праздник. Король Лир у нас с тобой получился…» — Так с закрытыми глазами, в раздумьях и в беседе со своим собственным сердцем лежал старый актер и незаметно для себя впадал в сон, плавно облекающий его мозг нежной паутиной. Потом наступили минуты, когда он забыл, что послал Бояринова позвонить, чтобы тот узнал о важном для него деле. Так прошло минут пятнадцать-двадцать.

И вдруг… Кораблинов даже вздрогнул от сильного хлопка дверью и резко повернул голову на звук, выведший его из забытья.

— Николай Самсонович!.. Друг мой!.. Победа!.. Победа!.. — Широко раскинув руки, Бояринов застыл неподвижно посреди комнаты.

— Что случилось?!. — с радостью и испугом проговорил Кораблинов, опираясь на локти, чтобы привстать, но тут же под острым приступом боли снова медленно опустился.

— На худсовете редакции драмвещания ваш радиоспектакль принят и включен в проект плана выпуска его в эфир. По первой программе!.. На всю страну!.. Его смогут слушать даже космонавты в космосе!.. — Бояринов склонился над Кораблиновым, крепко обнял его за плечи и поцеловал. — Вы плачете?.. — А впрочем — не стыдитесь слез!.. Плачут и от радости!..

— Подними меня, Леон!.. Я хочу встать, — строго сказал старик и тыльной стороной кисти руки стер со щеки набежавшую слезу. — Такие вещи нужно слушать стоя.

Бояринов помог Кораблинову встать с постели, хотя тому это стоило больших усилий. А когда они очутились рядом, грудь с грудью, так что их взгляды встретились, выпрямившись во весь свой рост, старик, который был на полголовы выше Бояринова, заключил его в крепкие объятья и трижды расцеловал. И снова на глазах его стояли слезы.

— Спасибо, Леон… Так ты сказал, что на худсовете спектакль приняли?

— Да!.. Об этом мне сообщил заместитель главного редактора Карнилов, которому я только что звонил. Он даже сказал, что всем вам, в порядке авансирования, уже выписан гонорар. Вот будет рада студенческая братва!..

— Да, но ведь после худсовета спектаклю предстоит еще утверждение на Главной редакции? Что ты скажешь на это? — В голосе Кораблинова звучала тревога.

— Это уже чистая формальность. Знаю по себе. Все, что принимает худсовет редакции, Главная редакция подписывает не глядя и не прослушивая.

— Ну что ж, Леон… — Кораблинов провел ладонью по седой шевелюре. — Спасибо и за эти успокоительные слова. А сейчас ступай. Мы оба устали.

На прощанье обнялись, расцеловались.

Опускаясь в лифте, Бояринов подумал: «Вряд ли я так обрадуюсь, если на лотерейный билет, который мне дали вчера вместо сдачи, выиграю мотоцикл «Урал». А ведь о нем вот уже много лет мечтает младший брат. Для сельского жителя «Урал» дороже, чем для москвича «Волга». А ему нужно помочь. Но как?..»

Выйдя на улицу, Бояринов миновал пеструю стайку обитателей пансионата, которые при виде его сразу умолкли.

«И все-таки тяжело с ним, — думал Бояринов. — Талант крупный, но тяжелый. Ничего не берет на веру, все подвергает сомнению. Все пробует на оселке справедливости и совести. Как гирю повесил на душу своими разговорами. Даже дышать тяжело. В принципе старик прав, хотя и звучат в его философии нотки старой песни: «Молодежь пошла не та…», «Не по-нашему живут…» А родись ты, Кораблинов, сорока годами позже, хотел бы я видеть тебя — по каким нравственным канонам и по какому ритму ты жил бы. Поплыл ли ты против бурного течения времени?.. А если, руководствуясь высшими принципами совести, поплыл бы, то надолго ли хватило у тебя сил на это противоборство?..»

Всю дорогу из головы Бояринова не выходили последние тревожные слова старика о том, что после решения худсовета спектаклю предстоит пройти утверждение в Главной редакции. Но тут же, чтобы успокоить себя, сказал сам себе вслух:

— Ничего, все будет хорошо!.. Услышит твоего Лира Россия и далеко окрест.

Глава двенадцатая

Конец мая стоял сухой, теплый. Молоденькая листва деревьев, зелеными кострами вспыхнувшая на солнце, молодила столицу, обновляла ее улицы и скверы, обливала изумрудными облачками газоны.

Как и всегда, на грани весны и лета, природа в эту пору чем-то напоминала собой, всей своей здоровой свежестью только что проснувшегося румяного, улыбающегося во сне ребенка, сладко потягивающегося в кроватке.

Татьяна Сергеевна молодела душой, становилась непоседливой, ей хотелось куда-то ехать, с кем-то непременно общаться, все ее существо в это время наполнялось неисчерпаемым зарядом энергии, которого хватало на все: на творчество, на дружбу, на домашние хлопоты, на общественные дела, которых у нее было всегда больше, чем у других.