Родзевич рассказывал, что на следующий же день после кончины «августейшего» в Москве, на заборе одного из домов по Большой Семеновской, появилась написанная карандашом прокламация: «Да здравствует республика! Скончался варвар-император». Неделей позже в Московском университете начальство затеяло сбор денежных средств на венок «в бозе почившему». Произносили на кафедрах пышные речи, но, когда пустили сборщика с шапкой по кругу, в картузе оказалось всего-навсего несколько медных монет и… двадцать три пуговицы от студенческих мундиров. Ну, а в Татьянин день студенты проделали еще и такое. По традиции собрались вечером в ресторане «Яр», где обычно кутила самая знать и самодуры-миллионеры били зеркала, закуривали сторублевками, мазали горчицей физиономии официантам. Шел пир горой, гремела музыка. Студенты заказывали оркестру «Дуню», «Галку», «Дубинушку». Наперекор им кто-то из преданнейших престолу купчиков заказал гимн и стал подтягивать тонким, сладким голосом. Но едва зазвучали слова «боже, царя храни», весь ресторан наполнился таким свистом и улюлюканьем, что музыканты в страхе попрятались, а с улицы ворвался наряд полиции.

— Знамение времени! — посмеивался Максим.

— Интересно, как себя чувствует наш новый «обожаемый» император, когда ему такое докладывают? — спрашивал Русанов.

Родзевич продолжал рассказ:

— Студенты, разумеется, тоже бывают всякие. Нашлись и такие, что задумали обратиться к царю с петицией. Так и так, мол, вы нам немного свободы, а мы вам — заверения в совершеннейшей преданности. Петиция — от имени «всех студентов России». Но надо собрать подписи! Вот и помчались агентики из одного университета в другой — в Варшаву, в Ярославль, в Харьков, а тем временем императору доложили, что именно в Варшавском и в Петербургском университетах многие студенты вообще отказались принести ему присягу. И он, что называется, «собственной его величества рукой» начертал тогда хладнокровную резолюцию: «Обойдусь и без них!»

— Сочно! — не выдержал Дубровинский. — Ай да Николай!

— Ну, а что же все-таки с петицией? — спросила Семенова.

— А! — Родзевич пренебрежительно махнул рукой. — Не только некоторые студенты, но и более умудренные жизнью люди воспылали надеждой, что вот, мол, новый царь-государь одарит своей милостью и прочее. Повели вольнодумные разговоры. А что последовало на деле? Я почитаю вам сейчас письмо из столицы. — Родзевич сунул руку в боковой карман пиджака, извлек оттуда несколько густо исписанных листков, отыскал нужное место: — Вот! Выдержка из речи Николая Второго на приеме представителей дворянства, земств и городов: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял их мой незабвенный покойный родитель…» Вот вам и петиция!

— Борьба! Только всенародная борьба против деспотии! — выкрикнул Максим. И потряс кулаком.

— «Всенародная»… — с усмешкой отозвался Родзевич. — Ну вот и такая борьба предлагается. — Он перебросил несколько листков: — «Семнадцатого января произнесены слова, которые представляют собою историческое событие. Борьба объявлена с высоты престола, и нам, русским конституционалистам, остается только принять вызов…» Да. И называется это «Манифест русской конституционной партии». Итак, вызов принят. А далее: «Мы обращаемся ко всем слоям русского общества, непосредственно заинтересованным в изменении существующего строя…» Во как! Слушайте, слушайте! «Мы призываем все партии к единению на почве общего желания конституционного образа правления…» Подайте, ваше величество, косточку с вашего стола! Позвольте разделить с вами бремя государственной власти: вам — свобода действий, нам — свобода слова!

— И свобода пищевода, — делая вид, будто он поглаживает сытое брюшко, в рифму добавил Русанов.

Все рассмеялись. И остальные звонкие фразы «Манифеста», добросовестно дочитанные Родзевичем до конца, теперь принимались уже под общий смех. Расходились в самом веселом настроении. Острили на все лады по поводу «бессмысленных мечтаний», презрительно отринутых императором и все-таки лелеемых господами «конституционалистами».

А потом получилось как-то так, что кружок не собирался почти целый месяц. Новая встреча состоялась еще дальше от города, чем обычно, и в стороне от реки. Отыскали небольшую поляну среди молодых берез, развели костер — грибы собирали! — и, как всегда, стали поджидать Родзевича. Он явился возбужденным необыкновенно, швырнул с размаху в траву свою мягкую фетровую шляпу.

— Мне привезли из Москвы, знаете, что мне привезли из Москвы? — Родзевич сделал продолжительную паузу, вытаскивая из-под рубашки три толстые тетради в желтоватой обложке с синими машинописными буквами, которыми, заняв почти весь лист, был обозначен заголовок: «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» — Вот что мне привезли!

Он стоял, удовлетворенно потрясая тетрадями. И все сразу потянулись к нему. Давно уже доходили слухи об этой интересной работе некоего анонимного автора. Знали еще — это смертельный удар по народничеству, но с подробной аргументацией автора знакомы все-таки не были. И вот теперь можно прочесть в полном виде.

— Дай сюда! — сказал Иосиф нетерпеливо.

Родзевич держал тетради высоко над головой.

— Читал — не заметил, как ночь пролетела. И убедился: теперь народничеству действительно конец. Оно убито, разгромлено в основе своей, в самой идее. Какой пафос, какая сила доказательств! После «Наших разногласий», написанных Плехановым, это… Товарищи, я не знаю, с чем сравнить это!

— Плеханова можно сравнивать только с Плехановым, — обиженно проговорил Иосиф. Он не мог снести, чтобы его кумир был так просто отодвинут.

Лицо Родзевича вдруг сделалось очень строгим.

— Не знаю, может быть, я сказал что-то и несправедливое, — ответил он, — но, когда я читаю Плеханова, я чувствую, как он смотрит на меня сверху вниз. А этот волжанин или петербуржец… Он не учит меня, он думает вслух со мной вместе.

— Работа анонимная. Может быть, и она написана Плехановым, — еще упрямясь, предположил Иосиф.

— Нет. — Родзевич отдал тетради Дубровинскому. — Читай! И ты сам убедишься.

Наступило молчание. Ветер тихо раскачивал молодые березки, пригибал к земле мягкие стебли лесного пырея, убегал куда-то совсем в чащу, а потом, словно бы сделав поодаль большой круг, опять накатывался с прежнего направления — теплый, манящий. Иногда пробивался к поляне терпкий грибной запах, смешанный с дымом костра. В березниках было полно груздей.