Шрифт:
— Правильно!
— Как скажешь! Мы все с тобой!
— Бастовать!
— Товарищей своих в беде не оставим!
Поведя в воздухе выставленными вперед ладонями, Гапон остановил бушующую стихию. Четко и внятно спросил:
— Доверяете мне? Доверяете вашим руководителям?
И опять шквально пронеслось:
— Доверяем!
— Тогда ступайте пока по домам своим с богом! А завтра судьба наша решится. Споем, друзья, «Боже, царя храни»!
Он первым запел. Голос от волнения и счастья у него срывался. Как никогда до этого, он почувствовал свою власть над массами рабочих. Что он скажет, то и сделают. Куда поведет, туда и пойдут. Пели все. Призывно, со страстной мольбой обращаясь к богу и царю, как бы соединяя в сердцах своих эти оба понятия воедино.
Гимн был исполнен, и наступила благоговейная тишина. Гапон отпустил всех, благословив троекратным крестным знамением с тою особой торжественностью, с какой умел делать это в пасхальную заутреню только высокопреосвященный отец Антоний, митрополит санкт-петербургский и ладожский.
На выходе из помещения Гапона остановил один из рабочих, подтащил к нему за руку молодого интеллигентного человека с тонкими черными усиками и в каракулевой шапке пирожком.
— Вот, батюшка, инженер с нашего завода господин Рутенберг, Петр Моисеевич, — назвал он его. — Очень хороший человек. Просил, чтобы с вами познакомиться. Вы уж простите, батюшка.
И сразу же отошел в сторону. Рутенберг приподнял шапку.
— Очень приятно! Всегда с величайшим вниманием, отец Георгий, слежу за вашими речами и вашими действиями. Полностью с вами во всем солидарен, о чем свидетельствую и от имени партии социалистов-революционеров, членом которой я состою. Доверяя вам безгранично, прошу называть меня просто Мартыном. Хотя, как изволили слышать, имя-отчество у меня совершенно другое.
— Лучше бы нам в таком случае, господин Рутенберг, не знакомиться, — сухо проговорил Гапон. — Можете быть спокойны, я вас не выдам. Но бомбы социалистов-революционеров нашему делу не подмога.
— Мы не бросаем свои бомбы в кого попало, — возразил Рутенберг. — А когда бросаем, так только по приговору. И небольшой группой, не из возбужденной толпы, дабы не навлечь ответных репрессий на невиновных.
— А у меня толпа. И возбужденная, — с оттенком самодовольства заметил Гапон.
— Стало быть, о бомбах тогда и вспоминать нечего, — отозвался Рутенберг. — Слушал я сейчас выступление социал-демократа этого, как его, Варварина. Не понравилось. И вам с ними, как говорится, пива никогда не сварить. А с нами сварить можно. Поэтому и грустно мне, что вы, отец Георгий, как понял я, отказываетесь от знакомства.
Гапон слегка прищурился. Рядом с Рутенбергом сделал несколько шагов. Еще раз внимательно вгляделся в него.
— Мартыном звать, говорите?
— Совершенно верно!
— Ну, до встречи, Мартын!
И протянул ему руку,
14
Решение Нарвского отдела Смирнов высмеял, требования рабочих назвал бредом сивой кобылы в летнюю ночь. И тогда путиловцы забастовали. Словно вымерли все цехи. Снежный буран бился средь широкого двора, наметал высокие сугробы у сквозных, решетчатых ворот, но даже единого следа человеческого там не отпечаталось. Только у главной конторы завода топтался на морозе усиленный наряд полицейской охраны.
Узнав об ответе Смирнова, именно таком, какого только и можно было ожидать, Гапон пробормотал: «Ну, ну, давай потягаемся!» И лично сам отправился к градоначальнику Фуллону.
— Угрожаете, отец Георгий, распространением забастовки на все петербургские заводы? — строго спросил Фуллон. — Уважая ваш духовный сан, я не советовал бы вам становиться во главе столь неприглядного и непатриотичного дела.
— Выше правды нет ничего, что принадлежало бы отечеству, а правда бессовестно попрана, — заявил Гапон. — Им бросайте свой упрек в непатриотичности, господин градоначальник, тем, кто попрал эту правду. А у рабочего люда теперь не осталось иного пути, кроме как братски подать один другому руку. Если требования путиловцев не будут удовлетворены, через два дня забастуют все заводы. Сие не от меня. Сие от той неправды, которой и вы, господин градоначальник, напрасно потакаете.
— Ультиматум, отец Георгий? — криво усмехнулся Фуллон. — Война?
— Мое оружие — крест, на котором был распят Христос. И еще слова справедливости, — сдержанно ответил Гапон. — Если это война, так не нами она объявлена. Наоборот, она объявлена нам. Мы свое право отстаиваем не пулями и не штыками, а покорным повиновением государю, в защиту которого верим.
— На покорность все это не очень похоже. — Фуллон встал, давая тем понять, что дальнейший разговор бесцелен. — Не думаю, чтобы подобной покорностью государь остался доволен.
— Тогда пусть услышит он сам наши верноподданнические просьбы, а мы услышим не ваш, господин градоначальник, а его собственный ответ, — сказал Гапон и вышел не прощаясь.
После этого снежный ком покатился под гору с непостижимой быстротой. «Штабные» заседали почти непрерывно. С утра и до позднего вечера проходили собрания рабочих в помещениях всех отделов. В тесноте, в спертом воздухе, обливаясь потом, люди по многу часов выстаивали на ногах, слушая зажигательные речи ораторов и духоподъемные сообщения о том, как грозно ширится всеобщая стачка.