Ерунда, повторила она, переночуете у нас, а завтра мы уж как-нибудь доставим вас назад к вашим больным.

Порой ей было невозможно возражать. Не знаю, почему я вспомнил об этой поездке еще тогда, в сорок четвертом, когда в Италии узнал, что они исчезли из Подгорного, она и ее муж. Только ли из-за той лягушки? Эта поездка и теперь живо встала перед глазами, равномерный шум мотора, длинные тени мягкого вечера. Во время плавной езды Вероника неожиданно закричала, смотри, лягушка. И мгновение затем: мы задавили ее. Она потребовала, чтобы Лео остановился. Он остановился, и она вышла, он взглянул на меня через плечо: мол, такая уж вот она. Несколько странная иногда бывает. Она вернулась назад по дороге и склонилась у останков раздавленной лягушки. Некоторое время мы подождали, а потом и сами вышли, закурили и подошли к ней. Вероника готова была расплакаться. Бедняжка, произнесла она, колесо через нее проехало. Несмотря на пережитое потрясение, ее занимала анатомия того тельца, как будто она хотела, чтобы и мы осознали, что случилось. Смотри, обратилась она к Лео, это кишки, желудок и пузырь у бедняжки лопнули, но здесь на бедре еще мышцы, которыми она дергает. Лео пожал плечами, она поднялась. Нагнись, произнесла она, ты что, не видишь? Лео терпеливо наклонился в угоду ей.

Посмотри, почти шепотом произнесла она, как смотрят эти глаза, они ведь еще живые.

Потом она повернулась ко мне: доктор, неужели ничего нельзя сделать. Я не понял: это вопрос или утверждение. Я отшутился, что я не ветеринар, она строго посмотрела на меня и пошла к автомобилю. На мгновение у меня испортилось настроение. Чего только ни доводилось мне видеть, кишки человеческие, вылезавшие из развороченного живота. И человеческие глаза, которые были еще живыми, угасшими в следующий миг. В любом случае, мне это казалось чересчур, если кто-то устраивает цирк из-за раздавленной лягушки, да еще делает вид, что обижен, не находя сочувствия у других.

В то время я уже почти год был в Верхней Крайне, в альпийской части сложившей оружие и распавшейся Югославии. С самого начала, как только я очутился здесь, местность напоминала мне о доме, где венцы горных хребтов возвышаются над нашими озерами. После того, как в топях Приднепровья шрапнелью русской гранаты мне порвало связки под коленкой, какое-то время я кочевал по лазаретам, в которых мои коллеги кое-как меня залатали, затем, наездившись в поездах, я оказался в санатории рядом с домом в Баварии. Не более чем через месяц я уже ходил, хотя до самого конца войны легкая хромота так и осталась. Я думал, что меня комиссуют, но врачей не хватало, поэтому мне сказали, что для службы в каком-нибудь тихом тылу я вполне годен. Ну, не на парад, конечно, строевым шагом, сказал один из комиссии, но ходишь ты вполне сносно. Направили меня в Крайну. Там, в сравнении с тем, что мне пришлось пережить в болотах России, было относительно спокойно. Я служил в госпитале в Крани, жил вместе с несколькими врачами в доме, обитателей которого наши выселили куда-то на Балканы, и мы каждый день благодарили всевышнего, какое счастье! Особенно позволительно было так говорить мне, оставившему позади украинские топи, марш-броски, выстрелы из засады, вой минометных очередей. Было относительно спокойно, говорили о партизанах и наступлении итальянцев, наших союзников, в дремучих лесах в нижней части страны. И здесь тоже случались нападения на склады оружия или военные патрули, офицеры разгромленной югославской армии безуспешно пытались организовать сопротивление, тогда о нашествии большевиков было известно немного. Иногда привозили какого-нибудь нашего раненого, но по большей части мы лечили переломы, мозоли и дезертиров, которые хотели спокойно после казарменной муштры и патрулирования альпийских долин и лесных склонов отлежаться в постели. Собственно говоря, в тот год, там можно было жить почти как в Германии, которую еще не начали уничтожать бомбовые атаки, я нагружал колено, совершая по окрестностям длинные прогулки по утренней росе, скалистые пики издалека напоминали мне родной баварский край; когда солнце припекало посильнее, пчелы гудели на цветочных полях, люди собирали картошку, война была далеко.

С Вероникой я познакомился вскоре после своего приезда. Однажды в воскресенье после обеда в мое дежурство привезли пациентку с высокой температурой, женщина стонала от боли и уже начинала бредить. Я определил у нее воспаление двенадцатиперстной кишки и назначил на операцию. С ней был молодой мужчина по имени Йеранек, во всяком случае, его так называли. Имя я запомнил, потому что оно звучало непривычно для моего уха и потому что Йеранека я и потом встречал, когда гостил у Вероники и Лео в Подгорном, где он выполнял разную поденную работу. Я запомнил его еще и потому, что милая дама, которая привезла больную и все время держала ее за руку, произнесла это имя, Йеранек. Вы ведь ее вылечите, господин доктор, произнесла она на безукоризненном немецком, я ей все время говорю, чтобы она не трусила. Йеранек тоже здесь, ваша больная боится, как бы он не ушел. Йеранек — это ее жених, они собираются пожениться. Когда больную увезли из палаты, она показала на двор, там возле машины ошивался коренастый широкоплечий мужчина в зеленой шапке на голове, это Йеранек, сказала она. Хороший парень.

Этот Йеранек ваш шофер? спросил я.

Нет, ответила она, я ее привезла, а он увязался за нами, влюблен в нее.

Вы водите машину? с удивлением спросил я.

Не только машину, засмеялась она, и самолет, если потребуется.

Она сказала, что сдала экзамен на управление самолетом. Спортивным самолетом. Йеранек иногда подрабатывает у них. Больше, чем Йеранек, меня заинтересовала эта элегантная и необычная дама, которая умела пилотировать самолет, во что я в первый момент, признаться, едва поверил, наверняка, впрочем, может управлять тем большим автомобилем. И по-немецки говорит с берлинским акцентом. Она рассказала, что училась в Берлине. По большей части, живет в каком-то поместье у подножия гор, а иногда в Любляне, где у них квартира. Однако теперь большую часть времени проводит в поместье под названием Подгорное, Любляна в итальянской зоне, и она не любит ездить через мерзкие КПП, где вооруженные люди досматривают машину, и вообще ведут себя так, точно тут все какие-то разбойники. Она спросила, когда можно забрать больную. Я ответил, что через неделю, надеюсь, все будет в порядке.

Так я познакомился с молодой хозяйкой поместья, а вскоре затем и с ее мужем, пригласившим меня в гости в их усадьбу Подгорное, так называлось поместье, странное название усадьба, для меня просто неудобоваримое, лучше буду называть этот особняк замком, познакомился я и со старшей хозяйкой, мамой Вероники, госпожой Йосипиной, а также с толковой экономкой, которую звали Йожи, и она была нечто большее, чем экономка, она была наперсницей Вероники, да и всей семьи, я узнал и их садовника, собаку, лошадей, не прошло и месяца, как я стал бывать у них регулярно. И не я один, в доме собиралось общество деловых людей, местные предводители со своими женами, деятели искусства из Любляны и молодые дамы, приятельницы Вероники. Немецкие офицеры, с которыми у Лео были хорошие отношения, были ему весьма кстати для разного рода маленьких услуг, разрешений на поездки, разрешений на работу, много чего такого, благодаря чему его фабрика работала бесперебойно. Словом, разношерстное общество самых разных людей, искавших там, у лесистых склонов прибежище, ощущение мирной и нормальной жизни посреди большой войны. Вероника была мне признательна за то, что я удачно прооперировал ту молодую селянку, долго еще представляла меня как господина доктора, который вылечил невесту Йеранека, может, не так она говорила, наверное, имя ее еще называла, которое я забыл.

С Йеранеком я столкнулся еще раз в конце сорок второго, вроде бы в ноябре, на оконных стеклах появились морозные узоры. Лео вызвал меня из палаты и сказал, что хочет попросить о небольшой услуге. Полиция схватила их работника, подозревая в пособничестве партизанам. Однако он руку дает на отсечение, что это мирный, лояльный человек, далекий от политики. Арестовали человек триста, среди которых, наверняка, те, что попались ни за что, Йеранек уж точно. Я сказал, что вряд ли могу что-то сделать, особенно, если он в руках гестапо, с гестапо и мы не любили связываться. Потом он подозвал к телефону Веронику. Это тот парень в зеленой шапке, сказала она, в тот раз… когда она привозила его невесту с аппендицитом, ведь я должен его помнить. Ну, конечно, я вспомнил нашу первую встречу. Невеста очень несчастна и напугана; она, его родители, все мы будем очень благодарны, если я смогу что-нибудь сделать, и она, Вероника, никогда мне этого не забудет. Колеблясь, я пообещал попробовать.

Я позвонил Валлнеру, человеку, с которым я тогда почти и не знался. Он сказал, чтобы я зашел. Из госпиталя я прямо в халате поехал в гестапо. Валлнера я встретил во дворе, выйдя из машины. Прямо там я ему сказал, что одного молодого человека из большой группы арестованных в деревне, я хорошо знаю лично. Я немного приврал, я слышал о нем, и после того, как Вероника привезла его невесту, несколько раз видел его в поместье, но чтобы знать его лично и близко? Валлнер холодно взглянул на меня и сказал, чтобы я не вмешивался в дела госбезопасности. Я уж было хотел отступиться, а потом подумал, как предстану перед Вероникой, мне будет нелегко взглянуть в ее печальные, а может, отчаявшиеся глаза. Я вытянулся со всей выправкой, которую мне только позволял мундир, понимая, что совершаю довольно-таки рискованные поступки. Я сказал, что лично, как офицер германского рейха, честью офицера ручаюсь за этого человека. Ну, если честью офицера, усмехнулся Валлнер, тогда попробуем что-нибудь сделать. Я дал ему данные об арестованном. Через несколько дней выяснилось, что, действительно, произошла ошибка, и Йеранека выпустили.