Вытерев слезы, чтобы старую хозяйку Йосипину не испугать своим плачем, я взбежала по ступенькам в ее комнату. И она была одета. Сидела на постели. Йожи! вскричала она, увидев меня. Но увидев, что я спокойна, а я притворилась спокойной, хотя у меня изнутри все разрывалось, она, успокоившись, спросила, что это за люди, что ходят по дому? Я ответила, что у господ гости из Любляны. А, так? сказала она. А чего ж они тогда открывают шкафы и хлопают дверями?

Госпожа Йосипина последний год все время проводила в своей комнате, среди фотографий и писем. Она прожила долгую жизнь, Вероника была ее единственным ребенком, она родила ее в том возрасте, когда большинство женщин считает, что эту тему они закрыли. В этой комнате она с большим удовольствием предавалась воспоминаниям, нежели тому, что происходило вокруг нее. Она с трудом передвигалась, порой солнечными днями мы отправляли ее на лужайку или к пруду, там она какое-то время сидела и смотрела вдаль, но очень скоро, как водится, начинала просить отвести ее обратно. Мне всегда казалось, что ей лучше всего среди ее фотографий, я их знала все, потому что мы их часто вместе рассматривали, на них она была главным образом со своим рано умершим мужем, в парке у виллы, в портовом городе, на прогулке в Любляне, в путешествии по Италии, в Венеции с голубями, лица, города, страны, сотни фотографий из ее жизни — это было то жизненное пространство и время, в котором она себя лучше всего чувствовала. Мне кажется, она и раньше так жила, до того как переехала в Подгорное. Когда Вероника оставила ее в Любляне и уехала жить куда-то на юг, вроде, в Сербию. Одна, без своей энергичной дочки, в огромной и пустой квартире — ну что еще оставалось делать, как только смотреть памятные альбомы с фотографиями своего покойного мужа и своих в элегантных туалетах и в белых шляпках. Когда госпожа Вероника вернулась к Лео, она привезла ее с собой в поместье уже старенькую, больную, отстранившуюся от всего, что происходило вокруг нее. Иногда я слышала, как она напевает вполголоса по-итальянски, одна песенка из Истрии, говорила она, в Риеке я ее выучила… ипа mala di Parenzo… запомнила я эти строчки. В песенке рассказывается о девушке из Parenzo, Пореча, по-нашему, у нее не светлые волосы, а черные. Она продает рыбу. Как-то я ее спросила, что это за песня, и она начала мне рассказывать длинную историю о жизни в портовом городе и о танцах в каком-то кафе. Глаза ее сияли, и тогда я поняла, как сильно она привязана сердцем ко времени, которого уже больше нет, и что она любит возвращаться в чудесные воспоминания о людях, которых нет рядом или вообще нет.

Как этим страшным вечером, уже ночью, все так затянулось до ночи, когда я сидела подле нее, как мне было объяснить ей, кто эти люди, что рыскают по шкафам и хлопают дверями? А у входа стоит с ружьем наш Иван? Как бедной женщине было понять, что внизу в столовой сидит ее дочь в брюках для верховой езды, обутая в горные ботинки, готовая уйти с вооруженными людьми? Там и господин Лео, которого она любила так же, как свою дочь, и считала самым лучшим человеком на свете? Не только потому, что он принял ее неуемную Веронику после того, как она его так надолго бросила, а еще и ее принял, пожилую женщину, а более всего, что он навещал ее и тогда, когда она была одна, а Вероника где-то потерялась в неизвестной стороне далеко на юге. Вовсе не по этой причине, а потому, что он был, как много раз повторяла старая госпожа, хорошим человеком. Он был способным человеком, у него получалось и делами управлять, и деньгами, ну и добрый он был. Знаете, ведь это не всегда так бывает. А вот у Лео получалось, так, по крайней мере, считала госпожа Йосипина, Вероникина мама. Но не все так считали, во всяком случае, не те, что держали его взаперти в столовой, бледного как смерть, скорее всего до смерти напуганного, сжимающего дрожащими руками охотничью сумку на коленях. Как сказать ей, что господин Лео сидит там внизу в охотничьем костюме, хотя и не собирается идти на охоту?

Нет, этого я не в силах была произнести. Я сказала, что внизу была вечеринка, вы ведь знаете, некоторые после этого никак не могут угомониться. Это показалось ей правдоподобным, не впервой, и ей приходилось бывать на таких вечеринках, когда кого-нибудь из гостей было трудно выпроводить из-за стола, из дома или в гостевую комнату. Мы сели за стол и принялись разглядывать фотокарточки, мне показалось, что я ее убедила. Однако, спустя некоторое время, она вновь разволновалась.

Зачем вы то и дело подходите к окну? вдруг спросила она.

И правда, я все время вставала и подходила к окну. Из-за отдернутой шторы я смотрела на двор, на который падал свет из столовой. У ворот стояла фигура, беспокойно переминавшаяся с ноги на ногу, пиная ногой снег, это был Йеранек.

Ну Иван, ну Йеранек, думала я, а как замечательно ты пел в церковном хоре, а теперь вот ковыряешь ногой снег и ждешь, покуда не уведут хозяйку, которая была тебе благодетельницей. И хозяина, который всегда нахваливал тебя за твою работу и хорошо платил. И такие гадости говоришь, что у меня уши вянут от того, что ты прежде наговорил на дворе. Говорю же тебе, ступай в дом и растолкуй нашим, своим, то есть, что здесь произошло недоразумение. Глядя на тревожную фигуру в военной шинели, стоявшую с ружьем у входа на двор поместья, я вдруг кое о чем вспомнила, что уже стала забывать. Я тут же сообразила, откуда у неразумного и вообще-то неплохого парня явились на языке такие гадкие слова. Это было больше года назад, теплым ранним утром; когда я вышла до завтрака из дома, там стоял Йеранек. Иван, то бишь, работник, который пришел косить, подходит он ко мне и говорит: вижу я, твоей хозяйке любо с немцами якшаться. Я засмеялась, да что ты такое мелешь, Иван, в гости зашли, ну не гнать же ей их, вот и принимает. В форме ходят, не отступался Иван, а мыском так и ковыряет песок на дворе, словно чертит что-то. Снега не было, не то, что той ночью, спустя несколько месяцев, когда он стоял в карауле, тогда было прохладное летнее утро. Он уставился в пол и ковырялся мыском в песке, потому что ему было не по себе. А кому не было бы от такой ереси?

Ну, естественно, в форме, сказала я, у них же нет гражданской одежды с собой. Я посмеялась, потому что все еще думала, что он не всерьез. То господа из Любляны приедут, деловые люди, литераторы и художники, то немцы из Крани, произнесла я, она же перед ними дверь не закроет. А он, опустив голову вниз, все елозит по песку, так что там уже ямка образовалась, одному из них, видно, она особенно рада, сказал он. Ну и кому же? спросила я, уже немного злясь из-за того, что он и не думал прекращать. Тому офицеру лазаретному, сказал он. Ну и? продолжала я. Я видел их сегодня утром, начал он, когда пришел косить. Они стояли у пруда на восходе солнца. Ну и дурила ж ты, сказала, у них концерт был, господин Вито играл на рояле, а потом они в столовой еще немного посидели. До утра? не унимался он. А не все ли тебе равно, меня это просто взбесило, смотрел бы лучше за собой. А он все не унимался, упрямец эдакий, а где хозяин был? спросил он. Спать пошел, ответила я, тебе ведь известно, что он вообще не пьет, да и не большой любитель поговорить. Он спать пошел, заметил Иван, а она с немецким офицером вокруг пруда прогуливается. Ну, если ты имеешь в виду доктора, господина Хорста, то он нашу хозяйку очень даже уважает. Иван засмеялся, опустив голову вниз к своим рисующим на песке ногам: ну да, уважает. Да, уважает, сердито возразила я, ее все любят, да и ты ее любил. Она всегда была с тобой добра, произнесла я, а ты такое городишь, что меня стыд берет за тебя. Что бы сказала твоя Пепца, кто ее в больницу свез, если не наша хозяйка? Если ты сейчас же не прекратишь, я ей расскажу, уж она-то не порадуется, потому что она любит госпожу Веронику.

А ты думаешь, она не знает? спросил Иван, всем известно, что она тащится от немцев. Ну, хватит с меня. Бери грабли, сказала я, и разровняй песок, нарыл тут, что кабан в лесу. И что б я больше ничего подобного не слышала. Он перестал елозить ногой по песку, поднял голову и посмотрел мне в глаза. Чтоб ты знала, Йожи, произнес он, нашим это тоже не слишком-то нравится, боюсь, добром это не кончится.

Нашим? Тогда я еще не знала, что у Йеранека что-то было с лесными братьями, как мы тогда называли партизан. Этот смирный паренек, который потихоньку выполнял свою работу, косил, ворошил сено, таскал балки, когда в сарае крышу чинили, который насвистывал по лесу и с удовольствием катался на велосипеде, а по воскресеньям пел на клиросе, мне никогда в голову не приходило, что у этого Ивана что-то может быть с нашими. Потом я вспомнила, что он несколько дней пробыл в тюрьме в Крани, после того, как немцы забрали несколько мужчин на хуторе в низине под Крутым Верхом. Ну, а кто спас его? Вероника, она его спасла, попросив заступиться доктора Хубмайера. Того самого, из-за которого парень извел здесь весь песок и вел себя как глупейший ревнивец. Ведь тогда сказали, что Йеранека забрали по ошибке, доктор за него поручился, потому что Вероника просила, чтобы он так сделал. У меня чуть с языка не сорвалось, ему об этом рассказать. Бог его знает, что в башке его упрямой делалось. Он бы запросто и это мог против нее повернуть. Ведь знал же он, господин Лео помогает лесным братьям, все мы об этом знали. Этого должно было быть достаточно.

Он ее благодарить бы должен, ведь она же Пепцу в больницу свезла.

Пепцу его отвезла в больницу, да и его по-своему любила. Наш Иван лучше всех за лошадьми смотрит. Его она по-своему любила, а я вообще у нее как подруга была. Она рассказывала мне, как жила в Сербии. Рассказывала, что они с тем, бывшим, ну с тем, что промеж них вклинился, какое-то время трудно жили. Там в каком-то маленьком городишке на юге она разводила кур. Верилось с трудом, но я верила. Ни перед кем она нос не задирала, хоть и была из господ. Мы ее любили. Мне она как-то подарила шелковое белье. Ты так добра ко мне, сказала она. На самом-то деле, это она была добра со всеми, в том числе и с ним.

Это другое дело, сказал Иван, только зачем тогда разгуливать с немецким офицером у пруда.

Я не могла прочитать его мысли, чтобы понять, какая связь между болезнью его Пепцы и прогулкой Вероники. Вне себя от злости я сказала, что, может, она сама попросила, чтобы он сходил с ней прогуляться.

Ну-ну, вызывающе произнес он, тот офицер ей во всем потакает. Вероятно, бывает, что и она ему.

Ну, это уже было слишком. Чтобы ноги твоей здесь не было, прошипела я, как разъяренная гадюка, так бы и выцарапала ему глаза. Он не спеша развернулся и ушел, а выходя из поместья, обернулся через плечо, я погрозила ему пальцем. Бесстыдник.