Шрифт:
И Муха застрочил. И Трубач кинул гранату, которую тоже успел найти у мертвого.
— Американцы! Наши! О черт! — закричал Билл. Талибы бросились в развороченную дверь.
Пастух перекатился к люку, запустил туда две гранаты.
— Своих не перебей, Пастух!
Нет, не послышалось. Док! Артист!
— Вы откуда взялись?
— Повстречали несколько талибов, пришлось отбиваться… А вы, торопыги, не могли нас подождать!
Пастух бросился за талибами, но пробраться через кучи мертвых тел не успел.
Выстрелы разом смолкли.
Из развороченной двери показался слабый свет.
— Русский, не стреляй! — закричал кто-то из грота. — Русский, не стреляй!
Показался белый платок на дуле автомата.
— Русский, говорить!
— Прекратить стрельбу! — скомандовал Пастух. — Они сдаются.
— Ты что?! — закричал Трубач. — Хороший талиб — мертвый талиб!
— Отставить!
И в дверь:
— Заходи с поднятыми руками. Они вошли гуськом. Человек сорок.
Впереди шел, держа в руках белую тряпку, седой старик.
— Русский, говорить.
Ну ясно, бывший моджахед. Помнит еще русских.
— И куда мы их денем? — все горячился Трубач.
— Американцам оставим. Пусть хвастают.
— Иди сюда! — подманил пальцем старика Пастух. Тот отделился от толпы и пошел, перешагивая через трупы к солдатам.
Билл включил свою чудо-лампочку. И в этот момент Пастух увидел…
— Ложись! — крикнул он. — Ложись!
Старик бросил платок, соединил руки и разлетелся на куски.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Вашингтон
15 июля 1986 года, 11.11
И это люди? Разве их можно так называть? Ну и рожи!
Так, хватит, если ты здесь с ними, значит, сама такая же. Так что засунь подальше свои оскорбленные чувства и научись смотреть без отвращения на всех этих красавчиков, истекающих слюной и бессмысленно тычущих пальцами в потолок.
Впрочем, когда она преподавала химию, лица некоторых ее учеников имели определенное сходство с теми, кого ей приходится лицезреть теперь.
На последнем осмотре врач не сказал ничего утешительного. Мол, о выписке речь вести еще рано, лечиться надо, нервы приводить в порядок…
Докатилась ты, Соня, — душевнобольная среди душевнобольных. М-да, успокаивает только то, что дурдом в принципе тоже опыт. Причем бесценный.
Вот, например, сейчас так называемые занятия живописью. Двадцать пять мужчин и женщин — или, скорее, существа, именуемые так в историях болезни, — сидят, раскачиваясь в такт неведомой внутренней мелодии, перед листами бумаги и вяло чирикают или водят кистями с акварелью. В глазах — полная бессмыслица, все в одинаковых больничных пижамах, впереди еще целая череда точно таких же дней.
Надо ж такому случиться! Мало было ей бед в предыдущей жизни, так еще психушка на голову свалилась!
А вот и мистер Томсон, наш дорогой доктор. Здравствуй, здравствуй, дорогуша…
Вслух приветствовать доктора Соня не стала. Со времени последнего осмотра они стойко играли в молчанку. Это была своеобразная форма протеста: мол, не хотите идти мне навстречу, будем показывать характер. А он у нас есть, еще какой!
Мистер Томсон явно направлялся к ней, так что Соне пришлось быстро изобразить тотальное равнодушие ко всему на свете.
— Ну что, мисс? Как дела?
Соне очень хотелось ответить какой-нибудь русской грубостью, но, не найдя английского эквивалента, она предпочла промолчать, тем более что это вполне вписывалось в выбранную линию поведения.
— В последнее время вы какая-то неразговорчивая… Ничего не хотите мне рассказать?
Соня не удостоила доктора даже взглядом.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что такая тактика вам поможет. Если вы уже здесь, то нужно лечиться. Вы же умная женщина и понимаете, наверное…
Тут Соня не выдержала:
— Хватит разговаривать со мной как с умственно отсталой!
— Вот вы и заговорили!
— Идите к черту! — Соня демонстративно отвернулась.
— Зачем же так грубо?! Как ваши занятия живописью? Он взглянул на лежащий перед ней лист бумаги, явно ожидая увидеть там девственную чистоту. У доктора был повод так думать, потому что она саботировала все способы проведения досуга, предлагаемые, а скорее, навязываемые в больнице. Но в данном конкретном случае мистер Томсон ошибался — его глазам предстала неровная окружность, испещренная внутри кривыми черными линиями.