Он получил этот портрет через три года после «события». Трехлетний очаровательный ребенок смотрел на него грустными как будто живыми глазами, чуть-чуть косыми.

— Как похож! Боже мой! — бормотал князь, склоняя над портретом свою львиную голову.

Он не заметил, что Ольга Матвеевна уже вошла в комнату и стоит совсем близко, с жадным любопытством наблюдая за князем, склонившимся так беспомощно над портретом загадочной девочки.

Что сделает князь? Не прижмет ли он к губам этот портрет? И что за странный вздох, слишком похожий на рыдания вырвался у него из груди?

Но Ольга Матвеевна спохватилась и почувствовала, что князь никогда не простит случайному свидетелю своей минутной слабости. И в ужасе от одной возможности его гнева, она сделала шаг к старому другу и положила свою мягкую круглую руку на его плечо.

— Князь! Это я… Князь!

— А! Это вы! — пробормотал князь, выпрямляясь и захлопывая ящик бюро. — Как рано теперь приходится зажигать электричество. Темно, совсем темно…

— В таком темном городе мы живем с вами, князь.

— Да, да…

Они теперь сидят в креслах друг против друга.

— Меня зовут. Я уезжаю, — говорит тихо Ольга Матвеевна, все еще с беспокойством наблюдая за князем.

Он глядит рассеянно на собеседницу. Его мысли, по-видимому далеко.

Ольге Матвеевне Аврориной под пятьдесят. Она почти ровесница князю. Она вся в черном. Выпуклые бледно-голубые глаза ее как два драгоценных камня на бледном ее лице. Как будто она смотрит на мир не этими глазами, а чем-то иным. И сейчас она следит за князем, но как-то иначе.

— Вы так нам нужны, вы так нам нужны…

Но князь не слушает бормотанья этих вялых губ. Ему сейчас мерещится совсем иное лицо.

И Ольга Матвеевна знает это прекрасно.

— Князь! Алексей Григорьевич!

Прикосновение пухлой мягкой руки возвращает его к действительности.

— В вас такая сила. Если бы вы только захотели, мы бы весь мир себе подчинили, — бормочет гостья.

— Какой вздор! — криво усмехается князь. — А я вас, Ольга Матвеевна, совсем об ином хотел просить.

Он придвигает кресло поближе и в свою очередь берет за руку свою собеседницу. Ольга Матвеевна в блаженной истоме от этого прикосновения и с трудом понимает то, что говорит ей князь. Он повторяет трижды одну и ту же просьбу, похожую, впрочем, больше на приказание.

— Вы понимаете меня? Вы слышите? — переспрашивает князь, замечая, что его гостья находится в состоянии дремоты, а, может быть и транса.

— Слышу, — слабым и покорным голосом отвечает загипнотизированная Аврорина.

— Повторите, — сухо и строго говорит князь, не выпуская из рук мягкой и горячей ладони своей обезволенной гостьи.

— Я должна привести на ближайшее заседание Теософского Общества Анну Николаевну Полянову. Я должна уговорить ее встретиться с вами.

Удовлетворенный ответом князь опрокидывается на спинку кресла и опять забывает о своей собеседнице.

Так они сидят неподвижные, углубленные каждый в себя. Наконец, Ольга Матвеевна встает с кресла и, слегка пошатываясь, идет к двери.

На пороге она останавливается и умоляюще смотрит на князя.

— Поедемте со мною туда. Теперь он там.

— Кто? Где?

— Учитель. В Базеле.

Князь нахмурился.

— Об этом после. А вы не забыли моих поручение? Нет? Я приеду в общество. И вы привезете ее? Не правда ли?

— Привезу… Но ведь вы знаете, из Теософского Общества я ухожу? Я послала ей решительное письмо.

— Кому?

— Анне Безант.

— Так значит, в Базель? К антропософам?

— Да.

— Кстати. Вчера я рассматривал фотографию с ихнего храма в Дорнах. Какая мерзость! Неужели нельзя было сделать что-нибудь поприличнее…

— Князь! Князь! — укоризненно бормочет Аврорина.

— Впрочем, — загадочно улыбается князь. — Кланяйтесь учителю, если будете ему писать.

Танечке Поляновой было тогда всего лишь восемнадцать лет. Но самостоятельной и независимой жизнью она жила уже давно — чуть ли не с пятого класса, когда она посещать стала одновременно и гимназию, и консерваторию. Странно было видеть Танечку в доме Поляновых: такая она была строгая, сдержанная, молчаливая. Вокруг нее шумела богема и люди толпились беспокойные, говорливые возбужденные, самолюбивые и совсем неосторожные, а в ней было что-то иконописное, степенное и целомудренное. Если бы не едва заметная улыбка, иногда появлявшаяся на ее губах, и не загадочный взгляд ее слегка косящих глаз под темными крылышками пушистых ресниц, можно было бы, пожалуй, писать с нее Мадонну в стиле и духе какого-нибудь раннего итальянского мастера, плененного еще византийскими образцами.