Даже когда совесть — непонятный Раскольникову нравственный инстинкт — окончательно побеждает, когда Раскольников уже томится на каторге, разум его все не сдается I и все отказывается признать свою неправоту. «И хотя бы судьба послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут!.. Но он не раскаивался в своем преступлении… Вот в чем одном признавал вал он свое преступление: только в том, что он не вынес его и сделал явку с повинною».

Эта явка с повинною доказывала в его глазах не то, что его теория неверна, а то, что он сам не принадлежит к числу великих людей, которые могут преступать нравственные законы. «Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? — так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон…»

И только на каторге, буквально на последней странице романа, в душе героя совершается переворот: он возрождается к новой жизни. Нравственное сознание победило. Таков выход из трагедии Раскольникова. Совесть, натура оказались сильнее теории. «В теории ошибочка вышла», — ехидно говорит Свидригайлов Раскольникову.

В чем же ошибочность теории Раскольникова? С точки зрения утилитарной морали, с точки зрения Лужина, против нее совершенно нечего возразить. Чтобы в государстве было больше счастливых людей, нужно поднять общий уровень зажиточности, а так как основой хозяйственного прогресса является личная выгода, каждый должен о ней заботиться и обогащаться, не беспокоясь о любви к людям и тому подобных романтических бреднях. Лужинский призыв к личной наживе — неизбежное следствие лозунга Раскольникова: «сильному все позволено». Недаром на рассуждения Лужина: «Наука… говорит: возлюби одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано», — Раскольников говорит: «Доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать».

Если на минуту допустить, что в каком-то частном случае общество может выиграть от убийства, то распространение в нем равнодушия к человеческой жизни, несомненно, опасно и невыгодно для него; поэтому общество заинтересовано в том, чтобы убийство внушало страх человеку совершенно независимо от того, каковы будут последствия убийства. Все это так, но ни малейшим образом не колеблет теории Раскольникова: ведь и он согласен, что масса должна быть подвластна слепому инстинкту страха крови. Он требует только свободы от этого инстинкта для немногих избранников человечества, которые могут ради счастья людей «переступить закон», а с точки зрения утилитарной морали убийство человека, если оно увеличивает сумму счастья в обществе, нравственно.

Именно неотразимая логика этого рассуждения и губит Раскольникова: он не боится правды, не хочет подчиняться слепым инстинктам — и гибнет. Следовательно, в его рассуждении была какая-то ошибка.

Раскольников и ему подобные, продолжает Достоевский развивать второй аргумент против «бунта» Раскольникова, исходят первоначально из гуманной идеи, из благородного и великодушного порыва — защитить униженных и оскорбленных, бедных и страдающих (исповедь Мармеладова и письмо матери и явились последним решающим звеном в «бунте» Раскольникова). Следовательно, развивает свою мысль Достоевский, диалектика «идеи бунта» такова, что если Раскольников и ему подобные берут на себя такую высокую миссию — защитников униженных и оскорбленных, то они неизбежно должны считать себя людьми необыкновенными, которым все позволено, то есть неизбежно кончать презрением к тем самым униженным и оскорбленным, которых они защищают.

Вот почему человечество у Раскольникова делится на два лагеря: «избранные», «власть имеющие» — и «тварь дрожащая». Поэтому для Раскольникова важно не счастье людей, а вопрос: кто он — «избранный», «власть имеющий» или «тварь дрожащая»? И в этом главный аргумент Достоевского против всех идей и теорий бунта — ниспровержения существующего строя (Раскольников не изображен социалистом, но для Достоевского это не имело значения, — он брал общую категорию бунта).

Третий аргумент Достоевского против «бунта» Раскольникова вытекает непосредственно из его «разрешения крови по совести». Ведь если разрешить себе «кровь по совести», то неизбежно превратишься в Свидригайлова, которому вечность мерещится вроде деревенской бани — «закоптелой и по всем углам пауки». Свидригайлов — тот же Раскольников, но уже окончательно «исправленный» от всяких предрассудков. Он воплощает одну из возможностей судьбы героя. Свидригайлов преграждает Раскольникову все пути, ведущие не только к раскаянию, но даже к чисто официальной явке с повинной. И не случайно только после самоубийства Свидригайлова Раскольников учиняет эту явку с повинной.

«Натура» — один из символов художественной и человеческой веры Достоевского. Четвертый аргумент Достоевского против «бунта» Раскольникова заключается в словах Порфирия Петровича: «Действительность и натура… есть важная вещь, и уж как иногда самый прозорливейший расчет подсекают!» Натура человека, считал Достоевский, противится любым доводам разума, если они идут вразрез с ней. Действительно, хотя Раскольников и не испытывает раскаяния, он чувствует себя отрезанным от всех людей и даже с родной матерью не может встретиться так, как раньше, а «ведь надобно же, — как говорит Мармеладов, — чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

Наиболее последовательно защищает «натуру» человека Разумихин. Он отвергает всю надуманную теорию Раскольникова, отвергает просто потому, что преступление претит здравому человеческому смыслу, претит натуре человека.

Наконец, последний, пятый аргумент Достоевского против «бунта» Раскольникова не соотносится непосредственно с самим романом и с «бунтом» его героя, а является аргументом писателя против общей категории бунта, против любого бунта как такового. Именно с «натурой» связано неверие Достоевского в переустройство мира по «логике» и «разуму», его взгляды на проблему добра и зла в человеке. Роман «Преступление и наказание» написан Достоевским после каторги, когда убеждения писателя приняли религиозную окраску. Поиски правды, обличение несправедливого устройства мира, мечта о «счастье человеческом» сочетаются в Достоевском с неверием в насильственную переделку мира. Думая, что ни в каком устройстве общества не избегнуть зла, что душа человеческая всегда останется та же, что зло исходит из нее самой (мысль, положенная еще в основу ранней повести «Двойник»), Достоевский отвергает революционный путь преобразования общества, ставя вопрос лишь о нравственном совершенствовании каждого человека.