Возможно, пастор Август Фердинанд Гун (1807–1871), с его фанатизмом и нетерпимостью, послужил отправной точкой для создания образа Великого Инквизитора в «Братьях Карамазовых».

Поездки в Ревель оставили след и в творческой биографии писателя. В записных тетрадях Достоевского 1868–1869 годов имеются наброски повести о капитане Картузове, действие которой происходит в Ревеле. Правда, замысел повести остался неосуществленным, но капитан Картузов послужил в какой-то мере прообразом капитана Лебядкина в романе «Бесы».

Кроме брата было еще два человека, пламенный культ дружбы с которыми освящал юность Достоевского. В первый приезд в Петербург весной 1837 года он знакомится с чиновником Министерства финансов и поэтом Иваном Николаевичем Шидловским (1816–1872). В первые годы пребывания в Инженерном училище Достоевский находился под сильным влиянием Шидловского, который пишет туманно-мистические стихи, страдает от возвышенной любви. Достоевский восторженно рассказывает о Шидловском брату: «Взглянуть на него: это мученик! Он иссох; щеки впали; влажные глаза его были сухи и пламенны; духовная красота его лица возвысилась с упадком физической… Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя бог знает о чем! О, какая откровенная чистая душа! У меня льются теперь слезы, как вспомню прошедшее… Знакомство с Шидловским подарило меня столькими часами лучшей жизни… Я имел у себя товарища, одно созданье, которое так любил я!»

Недолго прослужив чиновником в Петербурге, Шидловский вскоре уехал к себе на родину, в Харьковскую губернию, и там готовил большое исследование по истории русской церкви. Небезынтересно отметить, что Ордынов — герой ранней повести Достоевского «Хозяйка», возможно, отчасти психологический портрет Шидловского, тоже пишет работу по истории церкви. В 1850-х годах Шидловский поступает послушником в Валуйский монастырь, затем предпринимает паломничество в Киев, снова возвращается домой, в деревню, где и живет до самой кончины.

Достоевский всю жизнь хранил нежные воспоминания о друге своей юности. Критик Вс. С. Соловьев вспоминает, что когда он попросил Достоевского в 1873 году сообщить некоторые биографические сведения для статьи о нем, писатель ответил: «Непременно упомяните в вашей статье о Шидловском, нужды нет, что его никто не знает и что он не оставил после себя литературного имени. Ради бога, голубчик, упомяните — это был большой для меня человек, и стоит он того, чтоб его имя не пропало». В сознании Достоевского навсегда запечатлелся образ русского романтика Шидловского, хотя он и не идеализировал излишний отрыв его от действительности: Ордынов в «Хозяйке» начинает линию романтических героев Достоевского, а Дмитрий Карамазов, декламирующий Шиллера, замыкает ее.

Другой романтический друг молодого Достоевского — старший товарищ по Инженерному училищу Иван Игнатьевич Бережецкий (1820—?). Учитель и наставник училища А. И. Савельев, впоследствии генерал-лейтенант и историк, вспоминает: «И в юности он (Достоевский. — С. Б.) не мог мириться с обычаями, привычками и взглядами своих сверстников-товарищей. Он не мог найти в их сотне несколько человек, искренне ему сочувствовавших, его понятиям и взглядам, и только ограничился выбором одного из товарищей, Бережецкого… Это был юноша очень талантливый и скромный, тоже, как Достоевский, любивший уединение… Бывало, на дежурстве, мне часто приходилось видеть этих двух приятелей. Они были постоянно вместе или читающими газету «Северная пчела», или произведения тогдашних поэтов: Жуковского, Пушкина, Вяземского… Не нужно было особенного наблюдения, чтобы заметить в этих друзьях особенно выдающихся душевных качеств, например, их сострадания к бедным, слабым и беззащитным…».

Брату Достоевский подробно рассказывает о совместном чтении с Бережецким Шиллера: «Я имел у себя товарища, одно создание, которое так любил я. Ты писал ко мне, брат, что я не читал Шиллера, — ошибаешься, брат! Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни; никогда бы я не мог узнать его так, как тогда. Читая с ним Шиллера, я поверял над ним и благородного, пламенного Дон-Карлоса и Маркиза Позу и Мортимера. Эта дружба так много принесла мне и горя и наслажденья. Теперь я вечно буду молчать об этом; имя же Шиллера стало мне родным, каким-то волшебным звуком, вызывающим столько мечтаний…»

В романтической дружбе с Шидловским и Бережецким впервые проявилась способность писателя к творческому перевоплощению — один из важнейших признаков настоящего художественного таланта. В письмах к брату Достоевский одинаково легко перевоплощается и в двух своих романтических друзей, и в героев гениев мировой литературы и так же легко перевоплощает и друзей в этих героев.

Но пламенная дружба с Бережецким все же не могла скрасить духовного одиночества Достоевского в Инженерном училище. Из дружной, любящей семьи Федор попал в военное учебное заведение, где, например, новичков, или «рябцов», как их называли, нередко истязали воспитанники старших классов. К тому же сверстники встретили молодого Федора Достоевского насмешками: он был замкнут и робок и не имел ни манер, ни денег, ни знатного имени. Дома, в семье, Федора считали резвым и бойким ребенком и скорее упрекали в живости характера; и мать, и отец сходились в том, что «Федор — это огонь», так как он верховодил во всех играх и проявлял необычайную пылкость нрава и воображения. (Отец неоднократно говорил сыну: «Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе… быть тебе под красной шапкой», то есть отданным в солдаты, разжалованным. Эти слова оказались пророческими.)

Но в чужой среде Достоевский замкнулся. Его товарищ по училищу К. Трутовский, впоследствии известный художник, оставивший, кстати, единственный портрет молодого писателя, рассказывал, что в 1839 году Достоевский был худощав, угловат, платье сидело на нем мешком, и хотя в нем чувствовалась доброта, вид и манеры его были угрюмы и сдержанны. Он был нелюдим, держался особняком, порою бывал смешным и, вероятно, показался неоперившимся птенцом всем этим дворянским сынкам, которые могли говорить о чем угодно, только не о литературе, не о Пушкине и не о Шиллере.