Бедняга Хэнк. Еще в 1931-м его некогда Judenfrei улица в Балтиморе оказалась под угрозой. Их квартал, роптал он в дневнике, стремительно приходит в упадок. «Негры к нам пока еще не вторгаются, — писал он, — но соседи мои день ото дня становятся все беднее… В 1528-й дом, где прежде жили Шленсы, вселились какие-то евреи и теперь там кишмя кишит шваль». А спустя десять лет Менкена подвел Синклер Льюис [161] : последней его подругой оказалась «молодая еврейка, горделиво именующая себя Марселлой Пауэрс, при этом совершенная пустышка. Собой она недурна, но явно безмозглая». Далее, в 1942 году историк Сэмюэл Элиот Моррисон [162] — он в ту пору читал лекции в Джонсе Хопкинсе — сказал Менкену, что среди его студентов много евреев, но способностями большинство из них не блещет.

Одна из наиболее оскорбительных записей в его дневнике сделана 2 декабря 1943 года — в то время, когда европейских евреев планомерно уничтожали, — в ней говорится о выборах человека по фамилии Винтер, «вполне импозантного», в Мэрилэндский клуб, после чего новый член снял комнату в клубе и, похоже, стал торчать там с утра до вечера. «И вот как-то, — пишет Менкен, — он принимал в клубе пожилого джентльмена несомненно еврейской внешности, и кто-то из членов справился, кто его гость. Оказалось, что это его отец».

Тут-то и обнаружилось, что настоящая фамилия Винтера — Винтернитц и что он приходится братом этому ловкому жидку доктору Милтону Винтернитцу, декану Йельского медицинского института. Когда Винтеру-Винтернитцу предъявили уличающие свидетельства, он поступил, как должно. А именно — тут же отказался от членства в клубе.

Менкен пишет: «…правление клуба не возражало против того, чтобы один из членов время от времени приглашал какого-то еврея пообедать в клубе, но исключительно из посторонних, никоим образом не жителя нашего города. Помнится, когда-то в членах клуба числился то один, то другой еврей, практика эта прекратилась на Джейкобе Ульмане [163] . Ульман был женат на христианке, правнучке Томаса Джефферсона [164] , и с балтиморскими евреями почти не якшался. Когда Ульман умер, правление постановило: впредь представителей избранного народа в клуб не принимать. Другого приемлемого еврея в Балтиморе, по-видимому, не нашлось».

Оправдывая эти дикие предубеждения Уильям Манчестер [165] , которого Менкен в 1947 году привлек к работе в «Балтимор ивнинг ньюс», в своем письме в «Нью-Йорк таймс бук ревью» писал: «Я провел с Менкеном тысячи и тысячи часов и никогда не слышал, чтобы он оскорбительно отзывался о евреях или чернокожих». Более того, утверждает Манчестер, Менкен не допускал расовых выпадов — это теперь они запретны и даже неприличны — и в частной жизни еще в те времена, когда образованные люди как только не честили евреев и какие только шутки в их адрес не отпускали. Менкен, возражает далее его противникам Манчестер, жертва поколенческого шовинизма, то есть привычки судить прошлое по меркам нынешнего времени. «Если поколенческий шовинизм станет для нас догмой, многие герои, в том числе и герои либеральные, умалятся в наших глазах. Антисемитизм того рода, с которым мы сталкиваемся в дневниках Менкена где только не встретишь: к примеру, в ранних письмах Элеоноры Рузвельт и Эдлая Стивенсона» [166] .

Такого же типа выказывания встретишь и в письмах Гарри Трумэна к его жене Бесс, в переписке Эрнеста Хемингуэя, в стихах T. С. Элиота и Эзры Паунда [167] , а также в дневниках Вирджинии Вулф, которая была замужем за евреем. Вирджиния Вулф недолюбливала свою золовку Флору и в дневнике писала: «Не нравятся мне еврейские голоса, не нравится и еврейский смех».

Считать, что Менкену, да и другим талантливым людям антисемитизм можно простить, так как в образованном обществе того времени он был не только повсеместно распространен, но и в моде, все равно как откидные сиденья в автомобилях или фокстрот, до крайности глупо. То, что допустимо на стенах общественных уборных или в среде «дуржуазии», не терпимо у людей, слывущих утонченными. Словом, да, их умаляет то, что они настолько явно не сумели подняться над прискорбными предрассудками своего времени.

К предубеждению Менкена против евреев, оттого что он прекрасно знал что почем, но, что важно, а что нет, ему было невдомек, невозможно относиться без иронии. Как свидетельствует его полный недоброжелательства дневник, Менкен и сам неотступно думал о деньгах. Возьмем, к примеру, хотя бы запись от 22 сентября 1932 года: «За последние десять-двенадцать лет он (Синклер Льюис) заработал больше шестисот тысяч долларов, ну и что в итоге: у него всего-то и есть, что усадьба в Вермонте, а за нее и пятнадцати тысяч не выручишь. От аванса в тридцать тысяч долларов, полученного за „Энн Виккерс“… ничего не осталось. Он пытался продать права на экранизацию… но пока что безуспешно. Евреи предлагали ему тридцать тысяч, но он меньше чем на пятьдесят не согласен».

В другом месте мы читаем, что болезнь Зельды Фицджеральд стоила Скотту бешеных денег: «ему пришлось корпеть над рассказами для „Сатердей ивнинг пост“… Он сказал мне, что (издатель „Пост“ Джордж Хорас) Лоример убавил его гонорар с четырех до трех тысяч пятисот за рассказ». Добравшись до 10 января 1935 года, мы узнаем, что поэту и составителю антологий Луису Унтермейеру [168] платят по сто долларов за лекцию. «Иногда гонорар доходит до ста двадцати пяти долларов, впрочем, чаще ему приходится довольствоваться семьюдесятью пятью долларами».

Еще одна запись финансового толка, непредумышленно уморительная, связана с Драйзером, антисемитом, как и Менкен. Судя по всему, Драйзер жаловался Менкену на издательство «Ливерайт», где постоянно печатался; издательством этим тогда «управлял еврей по фамилии Пелл, свинья, по словам Драйзера, каких мало». В том же году Драйзер получил сто тысяч от другого еврея, Джесса Ласки [169] , за право экранизировать «Американскую трагедию». Менкен пишет: «После того как Ласки купил права, Уилл X. Хейс [170] (из киноцензуры) запретил экранизацию, и сценарий положили на полку. Когда кино освоило звук, Ласки снял сценарий с полки и в конце концов уговорил Хейса дать разрешение на съемки. Однако Драйзер, узнав об этом, потребовал дополнительно выплатить ему шестьдесят тысяч долларов. Требования свои он мотивировал тем, что продал права на движущиеся картинки, а не на говорящие. Драйзер сказал, что Ласки взвился, но деньги все же заплатил».