Шрифт:
— Да что — оставьте! — случилось? Я не…
Но Гулида уже тащил поручика Таульберга в штаб дивизии.
— Теперь все старое кончено. Новая жизнь! Вот! Прокламация, — пожалуйте! И генерал тоже… Уж если генерал — и прокламация… Идемте! А солдаты — совершенно спокойно. То есть, я вам скажу, только честь не отдают. А честь — что? Офицеру не честь нужна, а боеспособность армии. Идемте! А полковнику, как приедет, скажем: сдавайте, мол, свои обязанности более энергичному и…»
И Гулида утащил поручика Таульберга в штаб дивизии.
— Важное дело! Экстренное! Из шестого стрелкового!
И думал, подталкивая Таульберга:
«Убьют стрелки шпиона немецкого! Как пить дать, убьют!»
Поручик Таульберг послан был в Емелистье с ротой и уже приближался к деревне.
А в собрании уже наклонялись офицерские головы, подставляя ухо ко рту и рот к уху соседа. Ухо ко рту, рот к уху — и уже громче говорят офицеры. Качаются ордена, стучат шашки, где-то в углу даже звякнули шпоры. И все смолкло, когда появился полковник Будакович.
Ловля крикнул:
— Смирно! Господа офицеры!
Полковник Будакович оглядел всех внимательно, прошел к скамье, уселся, вытащил из кармана бумагу. Шум затих.
— Господа офицеры, план дальнейших действий…
Тут полковник Будакович, вздрогнув сильно, сунул бумагу назад в карман, встал и вышел из собрания.
Перед собранием — стрелки. Вылезли из-за изб на улицу. Тяжело, будто из-под земли, глядели на полковника, сливались в одно дыхание, тяжелое, подземное. И дыхание все тяжелее и дружнее — вот-вот опрокинут землю и вырвутся.
Полковник Будакович взмахнул рукой:
— Господа стрелки!
Стихло дыхание.
— Господа солдаты!
Стрелки слушали. Полковник Будакович оглядел толпу молча и спросил негромко:
— Кто сказал: курица?
И прибавил:
— Курица — не птица. Прапорщик — не офицер.
Повернул круто и пошел по улице. Стрелки расступались перед ним, сливаясь за его спиной в одно дыхание, и двинулись вслед. А за спинами стрелков, с другого конца деревни, вливались солдаты из штаба дивизии. С правого фланга шагал поручик Таульберг.
Полковник, выйдя из избы, остановился. Поглядел. В лицо сыростью и туманом дышала топь. Тяжелая фигура стрелка Федосея приближалась к деревне.
Полковник обернулся, вынул шашку.
— Господа солдаты! — сказал он. — Ваша очередь спасать Россию! Господа солдаты!
Все лицо полковника подернулось тут назад, к ушам. Складки прошли от глаз и ото рта. Рот расширился, сверкнули белые острые зубы. Шашка, со свистом резнув воздух, ушла далеко в тело стоявшего впереди стрелка.
VII
Все, что шумит и гудит сейчас по деревне, — все это будет тут, на желтой нотной бумаге, которая дрожит в руках у капельмейстера. Гнилые зубы обкусывают карандаш. Китель расстегнут, ворот рубашки тоже.
Только бы не помешали. Только бы на полчаса оставили одного в избе. И будет готов русский революционный гимн. Быстрые шаги застучали к двери. Капельмейстер с досадой бросил карандаш. Подпоручик Ловля вбежал в избу. Лицо у него прыгало, и дрожащие губы мешали правильно выговаривать слова. Ловля говорил:
— Ся… сяда… ядут… Ба… Бадакович…
И полез под кровать.
Гимн будет лучше, гораздо лучше, чем вальс «Весенние цветы». И не дают капельмейстеру сочинить гимн.
Дверь с грохотом сорвалась с петель. За дверью штык, за штыком — дуло, приклад и серая шинель солдата. За стрелками — еще стрелки.
Штык мелькнул мимо капельмейстера.
— Где адъютант?
— Там, — отвечал капельмейстер шепотом, прижимая к широкой груди нотную бумагу. — Там.
И указал под кровать. Ловля выскочил, закрыл голову руками, выставив вперед локти, и ринулся к двери. Прорвался на крыльцо, соскочил — и в сарай.
Таульберг без погон, черный, стоял на дворе. Не остановить людей. Никто не поймет его. Все неправильно.
Солдаты, топоча сапожищами, пролетали мимо Таульберга в сарай, куда забился адъютант Ловля. Таульберг услышал визг, как будто в сарае резали поросенка. Все глуше визг, и вот — поросенок зарезан. Стрелки вылезли из сарая. Таульберг, шатаясь, пошел со двора. У выхода, на гнедом коне полковника, — стрелок Федосей. Стрелки гоняются за офицерами. Один крикнул Федосею:
— Капельдудку в сарае зарезали.