Море гнойных ран, восемь из десяти гангренозных в строй уже не возвращаются - ампутации или смерть, а выжившим нужен минимум полугодовой отпуск для восстановления здоровья. Раненых косит "группа четырех" , на фронте я увидел то, о чем только читал в старых учебниках - тканерасплавляющую форму гангрены, когда мышца простой марлей стирается до голой кости. Черт подери, главной проблемой всегда было уберечь раненого от сепсиса, а теперь нам хотя бы дотянуть его до прихода злого микроба - это уже удача!

– Пенициллином их?
– вдруг спросил Терентьев.
– У вас есть антибиотики?

– Антибиотики? Не слышал такого термина. Какая-то разновидность антисептики?
– Поволоцкий на мгновение замолк напряженно вспоминая.
– Пенициллин, пенициллин... черт, знакомое же слово... Надо записать, где то я его слышал.

– Запишем, - сумрачно произнес Черновский.
– Давайте дальше.

– Следующая беда, точнее, предшествующая всему - поздний вынос. У нас выбит почти весь санитарный состав - они по привычке открыто вытаскивали раненых из боя. Почти нет транспорта - машины с красным крестом - первоочередная мишень для тварей. Госпитали приходится отодвигать подальше в тыл, и легкораненый добирается до госпиталя восемь-десять часов, а тяжелых приносят порой через сутки после ранения. Учитывая специфику военных ранений - минимум для десяти процентов это уже слишком поздно. А раненые в живот - и вовсе почти все умирают, неоперированные - быстрее, вот и вся разница.

Еще одна беда, с которой раньше просто не сталкивались - поток ожоговых. Огнеметы, зажигательные снаряды и бомбы, их адская химия, которая не столько травит, сколько поджигает. Мы можем помочь на нормальном квалифицированном уровне едва ли двадцати процентам, остальным - только перевязки и помолиться. В ожоговом центре имени Спасокукоцкого носилки даже в коридорах! Исход стандартный - плазмопотеря, сгущение крови, интоксикация, отказ почек - и в могилу.

– Банки крови?
– снова спросил Терентьев.

– А что это?
– задал встречный вопрос хирург.
– Хранилища?

Иван задумался.

– Ну, это ... где хранят консервированную кровь, - попаданец внезапно понял, что ничего не знает о военной медицине своего родного мира. Он был тяжело ранен, долго лечился, но чем и как его лечили - совершенно не представляет, - Доноры сдают, ее потом везут на фронт... в бутылках...
– Иван вдруг стал ужасно похож на студента, заваливающего экзамен. Он морщил лоб в безуспешных попытках вспомнить детали, раньше общеизвестные и маловажные, а ныне - бесценные.

Теперь задумался Поволоцкий.

– Цитратное консервирование в массовых масштабах... У нас такого нет, - сообщил он.
– То есть имеется, но не в таких количествах. В крупных клиниках двухсуточный запас - литров пять. Ведь всегда есть доноры, добровольцы - родственники или за вознаграждение, в достаточном количестве. В смысле, были.

Он закашлялся, прикрывая ладонью пересохший рот. Иван молча сходил на кухню и через минуту вернулся, сжимая в одной руке большой графин с водой, а в другой кружку. Кружка прошла по кругу - все словно только сейчас обратили внимание на жажду, поглощенные устрашающим в своей простоте рассказом.

– Я попробовал подсчитать - сколько нам нужно врачей для системы сбора крови, - говорил дальше хирург.
– Сотни тысяч литров крови! Полноценный кровезаменитель создать невозможно, ибо субстанция уникальна! В конце сентября у нас в спокойный день на фронте было три тысячи раненых. Для трех тысяч нужна хотя бы тысяча доноров. В сутки! А сдавать кровь можно не чаще трех раз в год.

– Еще противошоковые растворы у нас были... Сельцовского, и этого ... как его... Амбарцумяна... нет... Не помню...

– Противошоковых растворов тоже нет, потому что шок толком не исследован. Его описал Пирогов, но нет понимания массовости и опасности. В тот момент первоочередными были чисто практические повреждения и антисептика, на фоне триумфа техники и медицины факт шока не отследили. А сейчас эта дрянь косит раненых почище гангрены, мы примерно представляем его механику, но не знаем, как с ним толком бороться. У нас только основных теорий шока десятка полтора!

– Я не занимался проблемой специально, Научный Совет более сосредоточен на экономике, - сказал Черновский.
– Но в принципе представляю себе размах и масштаб проблемы, пусть и не так детально. Но насколько я знаю, считается, что все эти проблемы преодолимы? Почему вы так бьете тревогу?

– У меня ситуация уникальная, - печально усмехнулся Поволоцкий.
– Я хирург, но нетрудоспособный, то есть я вижу ситуацию как специалист, но не зашиваюсь в госпиталях, могу смотреть со стороны. И наблюдаю я очень скверное.

Поволоцкий склонился вперед, оперся локтями о крышку стола и сложил пальцы в замок, оперевшись на них грудью.

– Я видел дивизию на формировании, в которой было восемь врачей - гинеколог, педиатр, два детских ЛОРа и один, прости господи, "медик" из страховой компании - клерк с медицинским дипломом. Он закончил институт, даже неплохо, но потом четыре года занимался сверкой справок с нормами, с какой стороны скальпель берут, помнит плохо. Да если бы они все были хирургами, таких только на батальоны в дивизии нужно девять. Если сейчас распотрошить все медучреждения в стране и всех врачей отправить в армию, их все равно не хватит, а через три года медицины у нас не будет. Если начать усиливать мединституты, то через те же три года будет весомый эффект, но мы до него уже не доживем.