День за днем, он ждал. Ждал, когда они придут... Но время шло, проходили недели и месяцы, а жизнь оставалась все такой же предсказуемой и упорядоченной. Режим, девятичасовой сон, каши и постные супы, регулярные обследования. Все, кто общался с ним, были неизменно вежливы и стерильно-безлики. Айзек регулярно получал газеты, которые не читал, научные сборники и бюллетени, которые рассеянно просматривал по диагонали.

Теперь его жизнь больше всего напоминала содержание в фешенебельном сумасшедшем доме, где все заняты исключительно обеспечением максимально комфортной и герметичной изоляцией пациента от всех забот. Впрочем, профессору было уже все равно.

Нарисовав последний невидимый символ, Айнштайн отложил трость и откинулся на высокую, плавно изогнутую спинку скамейки, запрокинув голову. Руки он засунул глубоко в карманы теплого пальто - сердце, пережившее двойной инфаркт, не могло перекачивать кровь с прежней силой, и на весенней прохладе у Айзека быстро замерзали пальцы. Так он и сидел - руки в карманах, лицо с закрытыми глазами подставлено неяркому солнцу - пока негромкое, деликатное покашливание не вырвало Айнштайна из раздумий.

На круглую площадку, где располагалась скамья, вели две тропинки, одна вымощенная серо-черными камнями овальной формы, другая - красноватой плиткой. В том месте, где начиналась "красная" тропа, высился мраморный барельеф, доходящий примерно до груди взрослому мужчине. В камне были высечены две конные фигуры, едущие бок-о-бок на фоне фабричных зданий и солнечного луга - рыцарь в полном доспехе, но без шлема, и юноша во вполне современном мундире. Сбоку от барельефа стоял человек, с незапоминающимся, но хорошо знакомым профессору лицом, облаченный в черный костюм.

– Вы позволите?
– вежливо спросил человек, легким движением указывая на скамью.

– Мой отказ что-то изменит?
– без всяких эмоций спросил в ответ Айнштайн.

– Думаю, ничего, - серьезно ответил черный.
– Но так нам было бы проще навести мосты. Так сказать, сломать лед недоверия.

– Идите к черту, - все с тем же безразличием отозвался Айзек, снова закидывая голову.

– Будем считать это приглашением, - смиренно произнес человек в черном костюме, присаживаясь рядом. Айзек с трудом подавил гадливость и желание отодвинуться подальше. Демонстрировать страх и душевную слабость он не желал. Но инстинктивное движение не осталось незамеченным тем, кто целую вечность назад стоял на мостике подлодки, одетый в пятнистый комбинезон.

– Господин профессор, вы совершенно напрасно настроены так агрессивно и недоброжелательно. Ведь в какой-то мере мы с вами старые знакомые, - сообщил незваный и нежелательный собеседник.

– Я вас не знаю, - произнес Айзек и после некоторого раздумья добавил.
– И знать не желаю.

– Знаете, - слегка улыбнулся черный.
– Меня зовут Томас Фрикке, впервые мы с вами встретились давным-давно, еще в Берлине. Праздник у тетушки Хильды, вы пришли в сопровождении своего коллеги, господина Проппа, и принесли настоящий кофе.

– Сахар, - поправил профессор.
– Я принес сахар.

На лице Томаса отразилось лишь тщательно дозированное огорчение, он даже слегка всплеснул руками, как бы сожалея о собственной забывчивости. Но в душе Фрикке ухмылялся, фиксируя первые шаги Айнштайна к неизбежному финалу. Наивный профессор, разумеется, не знал, что первая заповедь человека не желающего сотрудничать с кем бы то ни было - молчание. Полное, абсолютное молчание. Тот, кто вступает в беседу, на самую отвлеченную, самую безобидную тему - уже наполовину проиграл, потому позволил хотя бы в малости, но навязать себе чужую волю. Одно слово потянет следующее, и так далее, это вопрос времени и мастерства дознавателя.

– Действительно, то был сахар, - согласился Томас.
– Так мы встретились в первый раз.

Айнштайн промолчал, пристально глядя вдаль, туда, где высилась еще недостроенная Арка Победителя. Архитектурный шедевр был возведен едва ли наполовину, но уже возвышался почти на сотню метров, видимый почти с любой точки Парка.

– Я давно хотел спросить, зачем вы тогда бежали из Европы?
– Томас определенно настраивался на общение, и Айнштайн невольно втягивался в орбиту беседы.

– Потому что вы - толпа нравственных уродов, - прямо и откровенно ответил он.

– Это дискуссионное утверждение, - добродушно не согласился Фрикке.
– Но, даже если принять его как аксиому, в тот момент вы этого не знали.

– Я угадал. Мистическим прозрением.

– Профессор, у вас появилось чувство юмора, - ободряюще заметил Томас, как бы случайно пропустив "господина", это должно было добавить еще немного доверительности в их разговор.

Айзек не ответил.

– Но, тем не менее, вы напрасно так стремительно покинули нас, - продолжил Фрикке.
– Ваше будущее было вполне безоблачным, даже с учетом несколько... неразумных выпадов, которые вы себе тогда позволили. Жаль, что господин Вебер уже не расскажет о своих мотивах.

– Вы его убили?
– резко спросил Айнштайн.

– Нет, не мы. Он бежал на следующий день, пользуясь некоторой неразберихой. Его застрелили на границе, случайно. Видимо, у президента просто не выдержали нервы, и он начал совершать поступки, продиктованные паникой, а не здравым рассудком.

– Все равно, это ваша вина.

– Нет, - терпеливо повторил Томас.
– Не думаю. А вот кого мы действительно убили, так это вашего помощника.

– Франц мертв?

– Да, утилизирован в прошлом месяце, как расово пригодный, но враждебно настроенный и неисправимый элемент.