Шрифт:
11 августа 1826 года. Нескучное.
Благодарю тебя, мое милое дитя, за письмо твое. Оно, по обыкновению, сделало мне большое удовольствие; ты пеняешь мне, что я тебя забыл, но это только придирка; не может быть, чтоб ты это в самом деле думала: ты меня очень знаешь и должна быть уверена в моей вечной дружбе, которой ты стоишь. Я радуюсь, мой милый друг, что ты полюбила чтение, и мне очень приятно, что ты, как кажется, очень прилепилась к В. Скотту: этот шотландский скот не похож на наших скотов, которые иногда тебя занимали и мешали тебе заниматься своею головою и душою, без которых они могут обойтись, а тебе никак нельзя. Мне очень хочется, чтоб ты читала «Антиквариуса»; он тебе напомнит некоторые сцены между мною и племянником, князь Иваном. Признаться, Вальтер-Скотт задел немного меня в своем романе; но, долг красен платежом: я сам изуродовал его в «Таинственном карле» [28] — так мы и квиты! В Петербурге и здесь открываются театры, как кажется, «Аристофаном» [29] ; здесь он идет лучше, нежели в воображении: А–ва очень не глупа; но она не имеет того, что тебе Бог дал: недостаток наружности и души немного портит наше дело; Мочалов не так умен, как Брянский; Кавалерова очень недурно дразнит Катерину Ивановну [30] ; а прочие все, в особенности «Креон», не удалят лицом в грязь; платья и декорации славные; балет не «Диделотовский», однако же хорош — и, кажется, пьеса пойдет на удивление московской публике, которая не узнает своих актеров. Прощай, пока еще милая Любовь Дюрова; дай Бог, чтоб я мог прибавить к Любови, что нибудь написать иное и чтоб ты пристала скорей в прочную пристань, а не плыла челноком в бурном море. Прощай, Бог с тобою, не забывай, и пиши к истинному твоему другу
Шаховскому.
Катерина Ивановна уже словесно отвечала тебе на твое письмо.
28
Одна из пьес кн. Шаховского, переделанная из романа Вальтер-Скотта.
29
Одна из лучших комедий князя
30
Ежову, сожительницу Шаховского.
Намек кн. Шаховского на перемену фамилии Дюровой относится, именно, к предполагавшемуся тогда нашему браку.
Во время продолжительного траура (1825–1826 гг.). Любовь Осиповна как-то сблизилась с нашим семейством; начала ходить к нам в гости и мы вместе коротали скучные, зимние вечера: игрывали в карты, в лото, или на бильярде и тут, незаметным образом, наша склонность друг к другу начала усиливаться день ото дня… Хотелось-бы мне теперь оживить в моей памяти то счастливое время моей юности, когда чистая любовь наполняла мое молодое сердце; в голове было столько светлой мечты; будущность рисовалась в розовом цвете… но, мудрено в 60 лет [31] , когда голова наполовину обнажена, наполовину забелена сединой, когда и кровь стынет, и дряхлость одолевает — мудрено описывать прекрасное прошлое, давно минувшее, как сновидение!.. Одинаковость наших характеров много способствовала нашему сближению. Помню, как однажды я подарил Любови Осиповне подсвечник и стаканчик, выточенные мною из карельской березы. Она поставила их на свой столик, где лежали разные ценные вещицы: браслеты, серьги, кольца и проч. Как-то утром, беседуя с нею, я сказал полушутя:
31
Эта глава писана в 1865 году.
— Вот, Любовь Осиповна, теперь мои ничтожные подарки вы поместили на почетном месте, а придет пора, когда цена им поубавится: вы отдадите их кому-нибудь из знакомых, или, просто, велите вашей горничной убрать их с глаз долой…
— Почему вы так думаете?
— Потому, что на свете нет прочного счастия. Вы, во время траура, скуки ради, сошлись с нашим семейством, подружились со мной; я забавляю вас иногда анекдотами, балагурю, шучу… Но, наконец, и это вам прискучит! Откроются театры, обыденная ваша жизнь войдет в свою обычную колею: новые роли, новые сценические успехи увлекут вас в свой водоворот, а мы тогда хотя и будем ежедневно видеться, но продолжится-ли наша теперешняя дружба?
— Как теперь, так и всегда.
— Ах, если бы я всегда был так счастлив, как теперь!
— А кто-же вам в этом помешает?
— Если не вы сами, так ваши поклонники, обожатели, театралы…
— Какие пустяки!
— Все на свете начинается с пустяков. Но если вы называете меня другом, то будьте откровенны, признайтесь: разве эти блестящие светские обожатели ваши не кружили вам голову?
— Кружили, да не вскружили.
— Это вы говорите о прошлом; а кто поручится за будущее?
Она замолчала на минуту, потом взглянула на меня и с улыбкою сказала:
— Кто так, как вы, успел в настоящем, тому можно надеяться и на будущее…
— Покорно вас благодарю; но я не так самолюбив, чтобы шутку принять за истину.
— Ах, Боже мой, не давать-же вам клятвенного обещания!
— Разумеется. Где клятва — там и преступленье!
В это время, по мостовой загремела коляска. Любовь Осиповна подошла к окну и поклонилась кому-то из знакомых своих театральных поклонников, которые довольно часто разъезжали мимо нашего дома. Я тоже выглянул за окно: это был один из гвардейских офицеров особенно упорно ухаживавший за Дюровой. Эта противная коляска, будто черная кошка, пробежала между нами.
— Ну, Pierre, что-же вы замолчали? — сказала моя любовь, садясь на прежнее место.
— Я и то сказал вам много лишнего…
— Вы сегодня какой-то странный: хотите разыгрывать резонера…
— О! в 20-ть лет мудрено играть друзей-резонеров; их, обыкновенно, или вовсе не слушают, или смеются над ними.
— Полноте интересничать! Вы сегодня мне ни в чем не хотите верить…
— Хорошо, если бы это было только сегодня.
— Вот как! Стало быть это будет долго?
— Да; может быть до тех пор, пока вы не перестанете любопытствовать, кто проезжает мимо ваших окошек.
— Вот забавно! Разве по нашей улице ездят только для меня одной?
— Конечно, нет; эта улица называлась Офицерской гораздо прежде, нежели вы переехали в этот дом!
Она улыбнулась и, грозя мне пальцем, сказала.
— Pierre, кажется ваша дружба хочет переменить амплуа?
— О, это ни к чему-бы не повело. Мы, в последнее время, сошлись с вами, потому, что наши характеры сходны между собою: мы шутим, острим; но из нашей дружбы вероятно не выйдет ничего серьезного. Вам, с вашим талантом, предстоит блестящая карьера, на сцене: а я на ней занимаю амплуа жалких любовников и едва-ли мне когда нибудь удастся выбраться из златой посредственности. Да если бы вы и начали чувствовать ко мне что-нибудь более дружбы, так это мало-бы принесло мне пользы. Вас окружает столько соблазна; ваши подруги, которые сумели обеспечить свою будущность, стали-бы смеяться над вами и отговаривать вас от этой невыгодной партии!
Подобного рода объяснения и сцены из «Любовной ссоры» (depit amoureux) происходили у нас зачастую… Теперь не могу припомнить, когда и как мы взаимно признались в любви; знаю только, что к открытию театров после траура чувства наши перестали быть для нас тайною, и мы поклялись принадлежать друг другу. Хотя мы еще не говорили отцу и матери о нашем предполагаемом браке, но отношения наши не могли от них укрыться и они видимо одобряли нашу привязанность друг к другу. Любушка (как они называли ее тогда) приобретала с каждым днем расположение моих отца и матери. Домашний ее быт имел тогда очень грустную обстановку: матери своей [32] она лишилась в детстве; отец ее был человек грубый, несносного и даже жестокого нрава — особенно когда загуливал, что с ним случалось довольно часто. Не имея ни должности, ни занятий, он беспрестанно требовал денег у дочери, жалованье которой было весьма незначительно. Женясь на второй жене, глупой, необразованной и уже довольно пожилой женщине, он обзавелся новым, постоянно прибывавшим, семейством. Случалось, что отец и мачеха всем домом, с грудным ребенком перекочевывали на квартиру Любушки, состоявшую из двух небольших комнат… Сумбур, неурядица, крики детей выживали бедняжку из ее дома, и, чтобы учить роли, она уходила к кому-нибудь из своих подруг. Часто у нее-же гостила бедная сестра ее мачехи, старая сварливая дева, постоянно выманивавшая себе подачки у доброй Любушки, которую эти домашние удовольствия доводили до слез. Надобно было иметь много доброй нравственности, силы и благородства характера, чтобы, подобно своим подругам (неразборчивым на средства к жизни в достатке), не решиться подражать им. Скользок был путь Любушки! Дурные примеры в двадцать лет соблазнительны; нужда и домашние огорчения могли направить бедную девушку на дорогу «обычную»… Но моя Любушка была непоколебима в честнейших своих убеждениях.
32
Мария Ивановна Дюр, урожденная Неелова, была родною сестрою Евгении Ивановны Колосовой.