Он долго еще кричал фальцетом, и все слушали, стараясь не встречаться глазами. У меня почему-то чесалась спина. Первый секретарь обкома вдруг резко положил руку на лежащее перед ним дело:

— Хватит… товарищ Айрапетов!

Наступила тишина.

— Представление тут устраивает, — ядовито заметил второй секретарь Епифанов. — Вместо того, чтобы честно, по-партийному…

— Обворовываете народ и государство! — товарищ Атабаев загремел, указывая пальцем на Айрапетова — Какие там отдельные недостатки, когда сплошное воровство. В один день сто тысяч украли. А теперь плачете. Раньше надо было думать!

Голос товарища Атабаева сотрясал зал, отдаваясь эхом в коридорах обкома, позванивали люстры под потолком., Я распрямился и, будто живительное лекарство, впитывал каждое слово. В душе у меня происходила буря. В одну минуту я все простил товарищу Атабаеву. Зачем же я воюю с ним, ведь это настоящий партийный руководитель. Ему тоже нелегко приходится. В чем-то, очевидно, я неправ. Главное, все теперь увидят, что партийная справедливость существует, и она превыше всего. Я с вызовом посмотрел на зампреда Костецкого: тот сидел с безмятежным видом и словно бы даже наслаждался гневной речью первого секретаря.

— Так вот, мы должны вынести такое решение, чтобы никому неповадно было, — товарищ Атабаев повернулся к докладчику. — Там в горкоме строгий выговор ему дали? Ну, это много поначалу… Есть мнение дать ему выговор. Идите, товарищ Айрапетов, работайте и помните…

— До последней капли крови… — заведующий универмагом выпрямился, опустил по швам руки. — Пусть партия только прикажет, на смерть пойду!

Второй секретарь обкома товарищ Епифанов добродушно махнул рукой:

— Ладно, иди. И смотри там, чтобы идейно-воспитательная работа у тебя была на высоте, — он нашел меня глазами. — Вот и корреспондент здесь. Так что будем с двух сторон смотреть за тобой!

Теперь все улыбались мне. А я чувствовал, что все у меня сделалось деревянное: руки, ноги, голова.

В перерыве Шамухамед тихо сказал мне:

— Это Аман-Батрак за него перед Атабаевым просил. Айрапетов двести тысяч за это дал…

Меня будто холодной водой окатило. Аман-Батрак, мой друг, про которого столько написано! И в «Огоньке» его фотография. Стоит в сапогах и в вельветовом костюме уже с двумя золотыми звездами на пиджаке. Хлопок с крупными белыми коробочками ему по грудь. Кто-то сказал, что Сталин самолично вырезал картинки из «Огонька» и обклеивал ими стены на своей даче…

В редакции со смехом рассказывают, как у Амана-Батрака полутора миллионов в колхозной кассе при ревизии не хватило. Его позвали в обком на бюро. «А если я сейчас пошлю домой сказать, чтобы положили их туда?» — спросил он у инструктора обкома. Еле отговорили его: мол, тогда хуже будет. Он и схлопотал тогда выговор…

Я не спал ночь в поезде, снова и снова вспоминая происходившее на бюро обкома. Полный чувств, не заходя в редакцию, явился я в ЦК. И товарищ Тарасенков опять принял меня.

Он всегда теперь радостно улыбался при виде меня. Я молча положил перед ним акты проверки айрапетовского универмага за несколько лет. Там было на миллион откровенного грабежа. Потом я ходил от окна к столу и все говорил. И тут опять опять увидел, что второй секретарь ЦК товарищ Тарасенков получает явное удовольствие от этой моей горячей речи. Нет, не в том смысле, что ему нравится ее содержание, а в другом. Он смеялся: искренне, от души, и казалось, вот-вот захлопает в ладони. Я умолк на полуслове.

— Вот что я тебе скажу. — Теперь он уже больше не смеялся, в глазах появились черные иголочки. — Бюро обкома партии вынесло решение?

— Вынесло! — сказал я.

Он отодвинул все привезенные мной документы, придвинулся ко мне своим большим телом:

— Что же, ты хочешь быть умнее партии?

Я молчал.

— Может быть, ты партии не веришь?

— Верю.

— И я верю. Вот и давай подумаем. Кто мы с тобой? Обычные люди. Партия, наверно, лучше нас разбирается в этом деле. Как ты полагаешь?

Он говорил мне уже это в прошлый раз, слово в слово. А теперь забыл.

— Вот видишь, — продолжал он. — А ты мне всякие бумаги суешь!

Он отодвинул от себя документы, не глядя. Я собрал их, положил назад в папку. А он уже снова улыбался:

— Я так и говорю всегда самому себе: «Партия лучше тебя все знает!» И вот, как видишь…

Он обвел рукой кабинет с лакированными панелями, лепным потолком с бронзовой люстрой, высокой двойной дверью.

У меня совсем не осталось в голове мыслей. Являлись какие-то обрывки, которые я никак не мог связать вместе. А он все говорил: