Катина миловидность, курносость, вертлявость особенно раздражали Вику, во-первых потому, что нравились отцу, и на него в первую очередь были направлены, а во-вторых, по той причине, что Катина благополучная внешность являлась постоянным укором ее собственной неказистости. Вика случайно подслушала, как в разговоре с Алексеем Катя сказала:

– Да может она еще перерастет. Зачастую дурнушки становятся с годами очень сексапильными… И на кого же она все-таки похожа?

Воровски подхваченное Викой признание ее некрасивости, а следовательно, ущербности, стало приговором всем явным Катиным благодеяниям. Как бы искренне не радовалась она Викиной обнове, как бы не одобряла ее поступки, подозрение во лжи отравляло все, провоцируя желчную иронию и замкнутость девочки.

Образ матери, присылающий из отдаления полные любви и тоски письма, был постоянным немым укором Катиным фальшивым добродетелям. Но и мать предала ее. Обещала забрать, а все тянула, ссылаясь на военное положение. Но Виктория уже знала о двойных "коэффициентах", огромных афганских доходах, удерживающих Евгению за границей и заставляющих бросить детей.

Отъезд с отцом в Одессу не был для Вики трагедией – всего лишь новое звено в однообразной томительной череде чьей-то зловредной волей навязанных ей лет. А что, город как город, такой же мрак. Может центр и Приморский бульвар и хороши, но жить-то приходится в райончике старых кирпичных пятиэтажек – бывших рабочих "общаг". Это и был Викин город – серый, скучный, гнусный, чужой, состоящий, в основном, из дома и школы, да грязных дурнопахнущих магазинов "Рыба" и "Молоко", куда ей иногда приходилось забегать с чиркнутым Катей на тетрадном листе списком.

Новая школа оказалась гнуснейшей, сочетающей амбициозность пед.состава с безалаберностью и клановой замкнутостью учеников. Вика сторонилась классных дружб, воспринимая этот мало расположенный к новичкам коллектив как временную компанию попутчиков. Кто же знал, что ей предстоит отбарабанить здесь целых четыре года! Счастье, что появился у Виктории совершенно замечательный друг. Звали друга Августа Фридриховна.

Тетя Августа любила розовый цвет, тяжелые опущенные шторы (предполагавшие наличие камина или свечей в канделябрах), легкий французский прононс, крупные перстни, "отягчающие бледные пальцы" и все то, что давно перекочевало из житейской реальности в область давно утраченной жеманной и смешноватой женственности. Она хранила в памяти пряные запахи атласных будуаров, соловьиное щебетание в свежей листве собственного парка, лунный свет на террасе, окруженной средиземноморскими кипарисами, демонические взгляды гордых мужчин с внушительными титулами, блестящие бриллиантином виски, тонкую замшу перчаток, бархатные купе первого класса в бегущих сквозь угольную копоть скоростных экспрессах – в общем, те сомнительные своей ценностью вещи, которыми окружали мечтательные беллетристы прошлого столетия "вечную женственность" – "evige weiblichkiit".

Августа Фридриховна имела мелодраматический склад души, что придавало ее собственному существованию и всему с ним соприкасающемуся, какую-то смачную искусственность, обитающую в старых, пестреющих царапинами кинолентах и зачитанных пухлых романах, чья заезженность и зачитанность уже сама по себе возбуждает уютный, лишенный заносчивой взыскательности, интерес.

Сие специфическое мировосприятие предопределяло, однако, не столь принадлежность старой дамы к пыльному прошлому, имевшему иные эстетические каноны, сколько особое устройство души – возвышенной, грациозной, гордой, фокусирующей внимание лишь на объектах, к которым применимо понятие красоты и приятности. Отсюда повышенная чувствительность к мелочам, оттенкам, смыслам, имеющим отношение к области "возвышенного" и полное небрежение к прочему житейскому мусору, остающемуся после извлечения драгоценного ядра. К Августе Фридриховне ходили клиентки и просто – знакомые, посидеть в затемненной комнате, пахнущей чем-то исчезающим нафталиново-розмариновым, как оперные ложи. Ей мало платили за портновские услуги, но даже букетик облетающих поздних флокс, принесенный посетительницей, радовал теперешнюю Августу не меньше, чем корзина роз от блистательного поклонника в иные времена. Ее слушали часами, не вникая в правдоподобие рассказов и веря всему, чему хотелось верить, потому что так было приятнее жить – с ощущением фаэтона за углом, готового умчать в край доблестных, верных, коленопреклоненных героев. Серебряная, плохо вычищенная сахарница со щипчиками, комод красного дерева, большой фотографический портрет хозяйки, мелкие рамки с поблекшими, уходящими в серую муть времени лицами, да еще старый верный "Singer" – вот и все, что осталось (не считая тряпья) от прежней Августы. Часто рассматривая морщинистое длинное лицо, окруженное редкими серебристыми кудельками, регулярно укладываемыми Августой Фридриховной в ближайшей парикмахерской за 50 коп., Вика размышляла, почему эта женщина ( даже, скорее – дама, но вовсе не "бабуля") казалась ей красивой? Озаряли ли немолодую плоть дальние отсветы романтических историй или девический лик на портрете, запечатлевшем туалет и вдохновенную радость первого бального выезда?

Отец Августы Фридриховны, обрусевший француз, имевший дом, небольшую усадьбу и солидный чин в Тульской губернии, не одобрял художественного увлечения дочери. Эмансипированная девушка, остригшая косы после гимназии и облюбовавшая "английские", мужского покроя сюртуки, хотела овладеть профессией весьма необычной для барышень ее крга – Августа решила стать швеей. Ее мечтой был модный салон где-нибудь на Кузнецком мосту или Неглинной, и она успешно двигалась к намеченной цели, став помощницей известнейшего московского портного. Если бы не 1917 год… Хозяин салона "Маэстро Эрни" сгинул в Константинополе, а совладелица салона двадцатилетняя Августа Фридриховна оказалась экспроприированным элементом ушедшего прошлого. У нее осталась прелестная внешность, комната в заселенной пролетариями квартире, швейная машинка и неуемная энергия. Какими шикарными эпизодами пестрела биография швеи, имевшей клиенток в высших партийный и театральных кругах! Сколько было рискованных авантюр, бурных романов, мужей! А что осталось? Последнего мужа Августы, крупного госчиновника, сразил инфаркт в результате какого-то доноса, один из сыновей – Марик, погиб почти мальчиком в начале войны, другой – Сергей менее героический, но тоже сильно близорукий, осел в среднеазиатском тылу, где, не щадя своей чахлой жизни, спасал от вымирания семьи еврейских беженцев. Там и прижил мальчика от юной иудейки, скончавшейся еще до окончания войны от свирепой желудочной инфекции в переполненной больнице узбекского города Мары.

Мать Серж навестил в Одессе в конце 1945. Оставив на ее попечение двухлетнего внука Венечку и крупную по тем временам сумму денег вместе с обещанием писать. Затем Серж уехал в Европу по делам спецкомиссии, занимавшейся расследованием нацистских преступлений и разыскал наших еврейских узников. Только через год пришло Августе письмо, но не от сына, а из Министерства иностранных дел СССР, сообщавшее, что Сергей Степанович, вступил в законный брак с гражданкой США – журналисткой коммунистических убеждений. Посему просит содействия правительства СССР о переправке к нему малолетнего сына. В чем Сергею Степановичу, с учетом его заслуг в антифашистской деятельности, не отказали.

Августа, с разрывающимся сердцем отдала трехлетнего Вениамина в руки симпатичной женщины, носившей погоны капитана УВД. И стала ждать известий. Не знала Августа Фридриховна по своей старомодной, неистребимой наивности, что почтовое сообщение между странами, находящимися в обстановке "холодной войны" работало весьма специфически. А потому, погоревав без писем два десятка лет, стала думать и молиться о сыне, как о без вести пропавшем. Получив в середине 60-х годов иностранное письмо от некоего Бенжамина Уилси, называвшего ее "бабушкой" и рассказывающего о смерти своего отца, произошедшей полтора десятилетия назад и о том, как печалился тот по поводу непримиримого упорства матери, не пожелавшей отвечать на его многочисленные письма. Бенжамин умолял Августу не считать его отца – Сергея, предателем родины, сменить гнев на милость и признать некогда любимого внука.

– Господи! Господи – Ты один свидетель! Лукавый запутал нас… Бедный, бедный мой Сереженька, умереть без материнского прощения! Да разве я могла винить его в "измене" родине, которая так низко, так бессердечно уничтожала его письма к Матери! – тщетно ломала руки Августа взывая к проглядевшим тяжкую несправедливость небесам.

Августа Фридриховна ответила Венечке и получила ответ! Не быстро, конечно, по прямо из Америки. Завязалась медленная, натянутая переписка, потому что Августе знающие люди шепнули, чтобы писала только в восторженных, праздничных интонациях. И ни в коем случае не сообщала: "мне сегодня страшно повезло, я взяла почти без очереди полтора кило гречневой крупы". И, Боже упаси, не просить прислать комплект постельного белья вместе с полотенцами. Она и не просила, но лет через пять, уже при Брежневе, пришла все же посылка, судя по всему, ополовиненная, с красивым махровым полотенцем и праздничной блузкой (куда делась отосланная внуком нейлоновая шубка, купленная на распродаже и туфли с супинаторами для больных бабушкиных ног, осталось загадкой). Кроме того, получила Августа приглашение навестить внука, а может быть, перебраться в Америку насовсем. Бог ты мой! Это в 69-ом то году, одинокой портнихе-надомнице, прячущей от фининспекторов лоскуты – доказательства своего нищенского незаконного дохода – затеять переправу в Штаты! И о чем только они там думали, предлагая такое… Августина осталась на родине, перебравшись в городскую комнату с удобствами (колонка и туалет) благодаря, оказывается, былым заслугам реабилитированного посмертно последнего мужа. Бенджамин – он же по-нашему Венечка – сделал сногсшибательную в американском духе карьеру. Закончив с блеском какой-то престижный колледж, став филологом исследователем русской словесности и стал пописывать какие-то книжки, принесшие ему вдруг известность и бешеные деньги.