Тайджи радушно принял путника, пригласил к огню, накормил, расспросил о том о сем и любезно согласился перевезти меня на другой берег, взяв в качестве платы рассказы о тех местах, в которых он никогда не бывал, а я прожил существенную часть своей долгой жизни. Он обладал острым умом и хорошей памятью, был любознательным и вежливым – и вполне заслуживал того, чтобы я запомнил его имя. В разговоре с ним я нашел еще одно подтверждение собственным надеждам: если ни меня, ни тайджи не обманули, то Тохтамыш [7] по-прежнему правил Тайбугинским юртом.

А где Тохтамыш – там наверняка и Моргон, старик, ушедший от берегов Байкала с войском хана в Чинги-Туру [8] много зим назад. Когда-то Моргон считался самым сильным шаманом. Когда-то – пока не появился я, Бохоли-Хара. Я испытывал к старику глубокое уважение, поэтому не опозорил, не изгнал, не насмеялся, не победил в честном бою – дал спокойно и добровольно уйти, освободив территорию молодому и сильному. С тех пор Моргон считался моим должником, и я был уверен, что он не откажет Бохоли-Хара в убежище, когда я доберусь до тех краев.

И снова были лошади. Лошади умирали подо мной и возле меня. Путь казался бесконечным, и пройденному расстоянию была лишь одна мера – порода и масть животных, каждое из которых помогло мне преодолеть очередной этап – и пало.

Силой мне все же пришлось воспользоваться: не той, что позволяет развести огонь на привале, и не той, что помогает пройти незамеченным мимо кочевья, – все эти действия не требуют от шамана глубокого погружения в колючий степной Сумрак. Когда на моем пути в леса и болота Самоедья возникло глубокое ущелье с отвесными склонами, я был вынужден задействовать свой старый амулет, который планировал оставить неприкосновенным до лучших времен. Но я был настолько измотан дорогой и сопутствующими ей лишениями, что предпочел не искать обходные тропы, а оборотиться гагарой и в два счета перелететь на ту сторону.

То ли это явилось роковой ошибкой, то ли дальнейшее было случайностью – но ближайшей же ночью меня попытались убить три батыра-невидимки.

Нет нужды подробно описывать схватку во мраке сибирской ночи под потоками ливня. У Высших шаманов есть способы узреть невидимое, но случившееся меня изрядно напугало. Хохоча от страха, словно безумец, я размазал нападавших по валунам, будто целебный бараний жир по коже больного, но в итоге умудрился не задать им главного вопроса: кто натравил на меня эту незримую свору? Кто отдал приказ уничтожить бедного Бохоли-Хару? Тот ли, о ком я постоянно думаю?

Батыры-невидимки нередко становились разбойниками, когда не могли найти другого применения своим способностям. А что еще им оставалось делать, если в тот момент их жизни, когда Отец Небо отворачивал свой лик от благополучия призрачных сынов степей, их услуги не требовались ни одному хану, тайджи или нойону? Все, что они умели, – сражаться, оставаясь неразличимыми для человеческого глаза и сумеречного взгляда большинства Иных. Перерезать в одиночку отдыхающий отряд, пусть даже он состоял из трех десятков опытных бойцов, или проникнуть в логово неприятеля и выкрасть полководца – такое не каждый день может понадобиться. Вот и шли воины, не привыкшие к открытому, честному бою, грабить караваны и обирать несчастных путников.

Сейчас в роли несчастного путника оказался я, но было ли целью невидимок ограбление? Или враг мой, учуяв колебания Силы, вызванные моим безрассудным обращением гагарой, подослал их для расправы?

Меня обуял ужас, а паника заставила бежать, не дожидаясь рассвета и не тратя времени на поиски новой лошади. Я петлял, будто трусливый заяц, и скакал по крутым склонам, будто горный козел. Я метался, словно глупая болотная утка, и трепетал, словно выкинутая на берег рыба. Я бежал весь остаток ночи и целый день без остановки.

Наконец я рухнул и зарыдал. Я был так жалок и противен самому себе, что предпочел забыться тяжелым, болезненным сном, лишь бы не пытаться уговорить себя успокоиться.

Пробуждение пришло на закате. Я лежал на голой земле, неловко подвернув руку; в правую половину лица впивались стебельки сухой травы и мелкие камешки, левую щеку царапал шершавый ветер равнин. Не открывая глаз, я с ненавистью прошипел:

– Кассссскет!..

Поздно было бежать и бояться. Во сне пришло понимание: мой враг близко. Нет, он не выследил меня, ему это совершенно не требовалось. Каскет с самого начала ни на миг не терял меня из виду. Ему было интересно наблюдать за мной и моими злоключениями, он безжалостно разглядывал меня, будто букашку, ползущую по соломинке над пропастью. А теперь ему надоело гадать, сколько я протяну и как далеко продвинусь, и он решил меня прихлопнуть, раздавить, словно вонючего клопа.

Собравшись с духом, я поднялся и мысленно воззвал к Отцу Небо с просьбой дать мне силы достойно прожить оставшиеся мгновения.

Затем огляделся.

Каменистая равнина, которую я по привычке счел степью, казалась почти безжизненной, лишь кое-где торчали пучки травы и тщедушный низкорослый кустарник. В десятке ли в сторону Заката виднелись богатые шапки лиственных деревьев – похоже, там была река. За рекой – пологие холмы, сплошь покрытые кедрачом. Сам же я находился у подножия почти отвесного утеса, вздымающегося к небесам так нахально, что даже запрокинутой головы было недостаточно, чтобы дотянуться взглядом до вершины. Примерно на середине стены было несколько уступов, на которых, казалось, прямо из скал росли высокие сосны.