Сначала показалось, что попал на какую–то чужую кухню, значительно более просторную и обставленную иначе, чем у него. Но тут же сообразил, что это лишь кажется так, поскольку изменились пропорции, масштаб восприятия иной. На самом деле все было по–прежнему, все так же, как и в последний раз, когда утром перед работой он завтракал в ней. Там же холодильник в углу, там же висели вологодская прялка и кухонное полотенце на стене, в том же знакомом порядке посуда на полках. В раковине две чашки, две чайные ложечки, оставшиеся от завтрака, и нож со следами сливочного масла на лезвии. Знакомый кофейник и глубокая сковорода под крышкой на плите.

Но самое главное, запах знакомый, родной — неповторимый запах Викиных голубцов, которые он очень любил. Не стремясь и не очень–то умея готовить, одно блюдо, а именно эти голубцы, жена стряпала отменно, и, судя по запаху, ими была заполнена сковорода.

Он прислушался, склонив голову набок — в квартире глубокая тишина. Только наверху у соседей тягуче гудел пылесос да еле слышно бормотало о чем–то радио на стенке. Поддавшись искушению, он перескочил на плиту и клювом осторожно снял крышку со сковороды. Обернутые в свои бледно–зеленые капустные пеленочки, наполовину утопленные в соусе, плотно, один к одному, лежали еще теплые голубцы. Пряный чесночно–мясной запах так ударил в нос, что голова закружилась и дыхание сперло в зобу. Там было штук десять–двенадцать, и, съев один, можно было чуть раздвинуть остальные, чтобы незаметней сделать пропажу. Но этого он позволить себе не мог — вовремя опомнился. Поштучно жена их наверняка не пересчитывала, но у нее был наметанный глаз, и заметить непорядок могла. Что она подумает в этом случае? Нет, он не должен ни к чему даже прикасаться в собственном доме — как бесплотный невидимый дух, он может лишь облететь родную квартиру и тут же, не оставив следов, покинуть ее.

Положив крышку на место, он спрыгнул на пол и пешком, чтоб не смахнуть чего–нибудь крылом в полете, отправился в комнату сына.

Здесь был знакомый беспорядок: валялись в пыли под кушеткой рваные носки, испачканы и кое–где исчерканы ручкой обои, струпьями засохшего клея коробился стол, разъятая шахматная доска валялась на подоконнике, а белые и черные фигуры разбросаны где попало. Прежде такой беспорядок всегда раздражал Вранцова, но тут неряшливость сына даже умилила его. Борька был все такой же, и от этого еще родней. Дневника на столе не было, но две–три разбросанные здесь же тетрадки перелистал клювом, с огорчением увидев тройки и даже двойку одну — успеваемость Борькина явно хромала.

В большой комнате, наоборот, царил отменный порядок — ни пылинки, все вещи убраны и разложены, по местам, отчего возникал даже некий нежилой холодок, как в доме, где недавно кого–то схоронили и люди тихо живут в печали, не прикасаясь почти к вещам. В серванте, в уголке за стеклом, он заметил свою собственную фотокарточку, как будто смотрели накануне и убрали туда. Простенький любительский снимок: он был в старых джинсах и футболке где–то на пляже на фоне ларька, торгующего бутербродами и минеральной водой. Самому этот снимок не нравился, но то, что Вика достала и, видимо, долго рассматривала его, очень тронуло. Значит, помнит, грустит. Непонятно, правда, почему именно этот снимок, а не другой, получше, и почему не на видном месте положила, а сунула как–то небрежно в сервант. Не в первый раз он ощутил это щемящее тревожное чувство неуверенности при мысли о жене, сознавая, что живут они в разных мирах и ни настроения ее, ни образа жизни теперешнего он не знает. Первое время, когда Вика ходила убитая и заплаканная, было очень жаль ее. Но вместе с тем, это как–то утешало — ему было легче, видя, как переживает жена. Значит, любит, значит, не забыла еще. Когда же со временем она успокоилась, лицо ее приняло обычное выражение, и даже улыбка иногда оживляла его — не так переживал за нее, зато самому стало грустней. Откуда ему было знать, помнит ли жена, сожалеет ли о нем. Может, привыкла уже и не скучает тут без него…

Чтобы отделаться от этих неприятных мыслей, он скоком перебрался в свой кабинет. Здесь тоже все было в порядке, хотя под столом на паркете от его взгляда не укрылся тонкий, едва заметный налет пыли — видно, убираясь в квартире, там тряпкой прохаживались не всегда. Чтобы не снизу от пола смотреть, а с нормальной, прежней своей точки зрения, он взлетел на письменный стол, прошелся, тускловато отражаясь в полированной поверхности, по крышке стола.

Нервное напряжение, все еще владевшее им, теперь отпустило немного — он уже не думал о западне, мог расслабиться и оглядеться спокойно.

Раньше ему все казалось, чего–то недостает в кабинете, в обстановке чего–то не хватает: шторы красивые не успел купить, кожаные кресла, о которых давно мечтал, так и не сумел достать. А сейчас, наоборот, удивился, как все удобно и хорошо обставлено. И этот стол, и лампа, и пишущая машинка, вертящееся кресло с подлокотниками, и компактная картотека в ящике, и множество необходимых для работы и просто хороших книг. Книжные полки и стеллажи занимали целую стену, плотно составленными корешками радуя глаз. Литые, красноватые, с золотом тиснения, тома Брокгауза и Ефрона, аккуратные синие книжечки «Библиотеки поэта», зернисто–твердые переплеты серии «Литературных памятников», пятитомник Ключевского, трехтомник Монтеня, многотомные «Мифы народов мира». От такого богатства разбегались глаза. Вынужденный довольствоваться на своем чердаке чем придется, он с жадностью оглядывал все эти полки им же собранных книг. Вон плотные увесистые тома Шекспира, многие пьесы которого ни разу еще не читал; купленного лет восемь назад Пруста еще и в руки не брал; а Гоголь, Толстой, Достоевский, годами не покидавшие своих мест на полках, воспринимались уже как некий антураж. Покупал много, а много ли успел прочесть?

Теперь вот на досуге мог бы, но как перенести их к себе на чердак? «К себе!.. — горько усмехнулся мыслям своим. — Здесь ты, конечно, не у себя!.. Даже не гость, а невесть что, какой–то тайный соглядатай, воровским путем пробравшийся в дом». Выло от чего прийти в отчаянье. И книги, и кабинет, и квартира — все это принадлежало ему, все, можно сказать, своими руками сотворил, а воспользоваться ничем не мог. Так, наверное, банкрот разглядывает свои вещи, проданные за долги с молотка.

Новенький, купленный накануне превращения стол заманчиво сиял полировкой, поблескивал латунными ручками ящиков; лампа с зеленым абажуром стояла на своем месте в левом, а зачехленная машинка в правом углу. Он хорошо помнил, в каком порядке лежали бумаги и папки в ящиках стола, одним движением мог бы, не глядя, достать любую. Включить бы эту лампу, достать заветную тетрадку из правого верхнего ящика и уйти с головой в работу, в работу запойную, неотрывную, до полуночи, а может, и на всю ночь до утра! Но об этом, как о немыслимом счастье, можно было только мечтать. Ничто из прежней жизни не казалось теперь столь желанным, ни о чем так сильно не тосковал, как о работе. Не о той, нелюбимой и нудной, которой занимался на службе, а о той, настоящей, творческой, до которой так руки и не дошли.

Если вдуматься, всю жизнь он только и мечтал о ней, стремился к ней, конечной целью ее имел. Как пылкий юнец, начитавшийся о любви, все время грезит о ней, жаждет ее восторгов и мук, так и он с давних пор стремился к настоящей работе, к той прекрасной и вдохновенной, которая когда–нибудь должна заполнить его жизнь. Она совсем не была идиллически легкой в его представлении, он сознавал и тяжесть, и жестокую требовательность ее. Но вера в нее, в ее прекрасный плен, пусть повергающий временами в отчаянье, но и дарующий изредка удачу, дарующий минуты восторгов, эта вера помогала жить. Еще не испытав этого по–настоящему, он до дрожи явственно все себе представлял. Он знал, как творится это таинство, как в самых интимных тайниках сознания зарождается и вызревает новая, поначалу даже странная, угловатая, неуклюжая, но заманчиво–интересная мысль, как постепенно она кристаллизуется и, ограненная упорным многодневным трудом, приобретает блеск и убедительность научной истины, как пробивает себе дорогу, становится признанной, как прочно входит наконец в научный обиход.