Из кошмара жизни не было выхода — тюрьма эта наглухо была заперта. Ни решеток, ни стен, ни дверей, но бежать было некуда — всюду мрак и кругом пустота. В ужасе метался он в этом мраке в поисках выхода, которого нет…

И вдруг, словно призывный клич, словно весть избавления, услышал он мощный, налетающий издали гудок и грохот колес мчавшегося по рельсам поезда. Не раздумывая, не теряя мгновения, он повернул на звук и устремился к нему. Еще несколько взмахов — и, словно зарю, увидел он яркий, далеко пронзивший мглу, прямой и светлый коридор прожекторного луча. И с безумным восторгом конца бросился на этот призывно сияющий, рассекающий тьму и туман свет. А как только влетел в осиянный лучом коридор, как только блеснули внизу двумя лезвиями рельсы, взял резко крен и, сложив крылья, почти отвесно ринулся вниз — навстречу пронзившему мрак ослепительному лучу и стремительно нарастающему, всезаглушающему грохоту колес…

Резкий болезненный удар потряс все его существо… Но не было беспамятства, которого он ждал. Только страшный грохот колес перемалывал тьму над его головой, а яркий световой туннель от прожектора уже улетал, уносимый головой поезда дальше.

Ветер движения рвал и рассеивал вязкий туман. Здесь, у самой земли, тьма была не такой густой, и близко, вплотную перед собой оцепенелым взглядом он видел летящие мимо стальные мощные жернова колес, под которыми стонали и гнулись рельсы и многотонные вагоны, проносившиеся над его головой. Вздрагивали, вминаясь в насыпь, шпалы… «Промахнулся!..» — только и понял он. И хотя была еще возможность — хватило бы одного лишь короткого рывка — сделать его, загипнотизированный, подавленный мощью накатывающих стальных жерновов, он не мог…

Поезд прошел, пропал в тумане, удаляясь гулом и ревом гудка, и только шпалы еще чуть заметно приплясывали от судорог стальных рельс…

И тут прямо перед глазами на черной мазутной поверхности шпалы Вранцов заметил смутное очертание человеческой руки, вцепившейся в шпалу у самого рельса. «Чья?!» — испуганно дернулся он и в тот же момент, ощутив колебание и подрагивание этой шпалы, холодную шероховатую поверхность ее, вдруг понял, что это его собственная рука… Долго оцепенелым взглядом смотрел он на эту руку, не шевельнув ни единым суставом ее. Потом медленно потянул к себе и поднес к лицу осторожно.

Да, это была его рука, его прежняя человеческая рука.

Туман, словно рассеянный умчавшимся поездом, стал реже, и в слабом свете начинающегося рассвета хоть что–то вблизи, но было видно уже.

Он медленно повернул голову и увидел распластанное на насыпи свое большое неуклюжее тело, косо лежащее на щебеночном откосе ее. Вцепившись и левой рукой в шпалу, он лежал почти у самого рельса с нелепо вывернутыми ногами в задравшихся брючинах, оглушенный ударом, но невредимый, живой.

Осторожно, неуверенно он поднялся. Сначала на корточки, потом медленно, словно боясь рассыпаться, выпрямился на слабых ногах. С трудом сделал шаг, неловко другой. И остановился, оглядывая себя… На нем были те же самые коричневые брюки, куртка и свитер, что осенью. На ногах теплые ботинки на толстой подошве, как и тогда.

Его куртка с капюшоном была испачкана — вся пола и левый локоть в струпьях жирной весенней грязи. Машинально он поднял щепочку и начал осторожно счищать грязь с полы. Когда нагнулся, показалось, что привычно чистит клювом перья свои. Обомлел — но нет, не было никакого клюва, а вместо перьев сизовато–черная ткань под рукой.

Вранцов бросил щепку, свел и застегнул куртку на «молнию» и, полусогнувшись, сомнамбулически вытянув руки вперед, осторожной нетвердой походкой двинулся прочь от насыпи сквозь туман. Вскоре он наткнулся на деревянную скамью в каком–то скверике и, придерживаясь рукой за спинку, попробовал сесть. Не сразу с непривычки, но все же удалось. Странное ощущение сидящего человека показалось ему не явью, а сном.

Дул теплый южный ветер. Он лишь чуть–чуть тянул, но и под легким его дуновением сырой туман рассеивался, светлел, словно разбегаясь вверх и в стороны, освобождая ширящееся светлое пространство вокруг. Вранцов сидел на скамейке, смотрел на проступающие в тумане ветви деревьев с набухшими, готовыми проклюнуться нежной зеленью почками, вдыхал горьковатый свежий запах весны и понимал уже, что смотрит на мир прежними человеческими глазами, и мир принимает его таковым. Подставляя лицо теплому ветру, наслаждаясь этим полузабытым человеческим ощущением, он сидел не двигаясь, — он привыкал к самому себе.

Как долго, как страстно он ждал этого часа, сто раз отчаявшись и не надеясь уже! Но ни особой радости, ни восторга сейчас не испытывал, никакой эйфории не ощущал. Было хорошо сидеть здесь в тишине, вдыхать полной грудью чистый утренний воздух, но не радость, не ликование, а какая–то горьковатая умудренность царила в душе. Словно вернулся из дальнего долгого путешествия, из которого не чаял и вернуться уже, а на пороге дома вдруг присел и задумался: а дальше–то как ему жить?..

Прямо у ног была клумба с влажной, свежевскопанной землей, по–весеннему остро пахнущей, словно ждущей семян. Он смотрел на эти черные, проступающие в тумане комья сырой весенней земли и радовался тому, что видит их человеческими глазами. Спиной он чувствовал жесткую, ребристую, неудобную спинку скамьи, но это было сладостное человеческое ощущение. Он осторожно погладил жесткое сиденье с неровными струпьями многолетней краски на нем — и это было дивное, почти забытое чувство осязания вещи человеческой рукой. Потянулся к ближнему, прямо за скамьей, стволу дерева, и холодная, влажная, шероховато–округлая кора одарила ладонь целой гаммой прежних человеческих ощущений.

Туман медленно рассеивался, расходился в обе стороны, словно торжественно раздвигающийся занавес, открывая пространство вокруг. Он не знал, где сидит сейчас, где точно в Москве находится, но рядом уже выступали зыбкими контурами силуэты каких–то домов. Но какая это улица и куда ведет она, нельзя было различить.

Туман отступал, раздвигаясь, открывая еще недалекую, но уже перспективу, обозначив все более четкими контурами стоявшие по краям деревья. Кроны их проступали не узловатым переплетением сучьев, как зимой, и не сплошным массивом листвы, как было бы летом, а какой–то странной салатовой дымкой, словно туман сгустился там, среди веток, и нежно зазеленел. И вглядываясь в них привыкающим к миру человеческим взглядом, Вранцов вдруг понял, что не дымка это, не зеленоватый туман, а первая, распустившаяся ночью молодая листва. Пока лишь призрачным изумрудно–опаловым контуром тронула она кроны, которым густо и пышно цвести. И глубоко втянув в себя воздух, чувствуя всей грудью, всем человеческим своим существом этот прекрасный горьковато–сладостный запах весны, он ощутил, что жизнь начинать надо сызнова, что впереди другая, неведомая жизнь.