— Ну… полулежал, если точнее.

— И вы этому не удивились, не испугались.

— А чего ж бояться-то, чему удивляться? После того как я заглянул однажды ночью в окно к моему соседу Гуревичу — и увидел там та-а-кое!.. — Бижуцкий понизил голос, оглянулся: — Все остальное теперь кажется семечками, уверяю вас! Вот у Гуревича было действительно страшно, удивительно. Настоящий бал сатаны. Бафомета.

— Бафомета? — ухватился за это слово сыщик. — Что вы о нем знаете?

— Только то, что он правит бал в этом мире. А Гуревич — его правая рука. Или левое копыто.

— Оставьте Гуревича в покое! — разозлился Волков-Сухоруков. — Отвечайте по существу. Что вы сделали после того, как увидели труп в гроте? И почему никому не сообщили?

— Я не вмешиваюсь в земные дела, — подчеркнуто-презрительно сообщил Бижуцкий. — Это прерогатива людей мелких, суетных. А после шабаша у Гуревича…

— Заткнитесь! — совсем уже грубо взъярился следователь. Привык там у себя в подвалах орать. Пришлось мне вмешаться.

— Спокойнее, спокойнее, — произнес я. — Мне кажется, Борис Брунович, что вы нам еще не все сказали. Это вы оставили ту надпись на потолке в гроте? Не так ли?

— Я, — кивнул Бижуцкий. — «Врата ада». И стрелку нарисовал. Мела у меня под рукой не было, пришлось воспользоваться кровью.

— Но зачем?! — схватился за голову Волков-Сухоруков. — Вы что, идиот?.

Борис Брунович не обиделся. Он пояснил, понюхав еще один цветок — красную розу:

— Душа ее, как я полагаю, должна была отлететь в Аид. И чтобы она не заплуталась, я указал стрелкой, в каком направлении надо двигаться — в катакомбы. Поскольку ад, как мы все хорошо знаем, находится в центре Земли.

В логике ему, по крайней мере, отказать было нельзя.

— А кроме того, — продолжил Бижуцкий, — точно такую же надпись — «Врата ада» — я видел в доме моего соседа Гуревича…

— Все, хватит! — остановил его сыщик, запыхтев трубкой. — Ступайте прочь.

Когда Борис Брунович удалился, сорвав тайком флокс, Волков-Сухоруков посмотрел на меня.

— У вас тут все такие? — сердечно спросил он.

— Разные, — уклончиво отозвался я.

В это время Левонидзе ввел в оранжерею Каллистрата.

— В гроте сегодня были? — уже как-то вяло спросил сыщик.

— Прохаживался мимо, — ответил профессор-бомж. — А что случилось?

— Ничего подозрительного не заметили? — задал вопрос Георгий.

— Как же! Заметил. Навстречу мне шли — знаете кто? Наша актриса с этим молодым парнем, Парисом. Они не только держались за руки и ворковали, но и… Вы только представьте себе: целовались!

— Целовались? — устало переспросил Волков-Сухоруков. — Почему? — И посмотрел на меня. Словно я должен был немедленно принять какие-то меры. Может быть, посадить обоих в карцер. Или расстрелять.

— Потому что у них, наверное, чувства-с! — ответил вместо меня Левонидзе. И усмехнулся.

— Позор! — с возмущением произнес Каллистрат. — Она ему в прабабки годится!

— Ну и клиника… — пробормотал сыщик

Левонидзе решил вступиться за честь мундира.

— Нормальная клиника, — возразил он. И добавил: — Для ненормальных.

Когда мы отпустили Каллистрата восвояси, я спросил:

— Ну что, будем теперь вызывать Харченко и Гамаюнова?

— Пустой номер, — сказал Волков-Сухоруков. — Эти тоже наверняка ничего не знают, а если и видели кого-то, то таких же круглых болванов, как предыдущие. Зря только время теряем. Цепочка здесь замкнулась.

— Но у нас еще остается Олжас, — напомнил Левонидзе. — Я, кстати, уже звонил в казахское посольство и в Чимкент. Скоро должны дать ответ по этой личности.

— А где же он сам? — произнес сыщик — Проводите, проводите меня к нему, я хочу видеть этого человека!

— Пошли к цыганам, — сказал я, подводя жирную черту под начальным этапом следствия.

Табор расположился в десятке метров от ворот клиники. На поляне были разбиты разноцветные шатры-палатки, стояли вереницы иномарок, горели костры. Пахло шашлыками, острыми приправами, разлитым вином. Звенели гитары и бубны. Пели и хором, и поодиночке. Звучали оживленные голоса, смех, шутки. Народу было столь много, что я уже не разбирал — где «свои», а где — «чужие», приехавшие неизвестно откуда и зачем. Некоторых, очевидно, привлекла зажигательная музыка и огни костров. А между тем уже наступил вечер, на небе высыпали звезды, появилась круглоликая луна, и ничто не предвещало вчерашней ночной грозы — лишь безудержное веселье было разлито в воздухе, как терпкое донское вино, которое оказалось сгружено на траву целыми ящиками.

— На территорию клиники никого постороннего не пропускать! — еще раз предупредил я охранника Геннадия, дежурившего у ворот. — И вызовите на всякий случай Сергея, для подмоги. Обещаю двойную оплату за этот день.

Вместе с Левонидзе и Волковым-Сухоруковым мы прошлись по табору. На нас мало кто обращал внимание — все были заняты своим делом: либо слушали цыганские песни и, в зависимости от своего настроения, печалились или веселились, либо просто поглощали в немереных количествах спиртное. А некоторые уже находились в полной отключке и спали прямо на земле, как братья Топорковы, обнявшись в мучительной любви-ненависти друг к другу.