— Я никогда не состоял ни в каком обществе социалистов или анархистов. Я — анархист-«индивидуалист» и общался с единомышленниками только там, где оказывался.

Луккени неизменно подчёркивает, что жизнь для него не имеет никакой цены, что наказание ему безразлично.

— Почему же в таком случае вы пытались скрыться после совершения преступления? — спрашивают его, приводя факт, который никак не вписывается в тот ореол мученика, каким он пытается себя окружить.

— Я и не думал спасать собственную жизнь. Просто я поспешил в комиссариат полиции.

— Почему вы убили императрицу, которая никогда не сделала вам ничего плохого?

— В ходе борьбы против богатых и знатных. Луккини убивает императрицу, но ни за что не убьёт прачку...

Потрясённый этими откровениями, Навацца покидает преступника.

«У этого Луккени настоящая мания величия — жажда совершать неслыханные преступления, — думает Навацца. — За всю мою жизнь мне ни разу не попадался подобный преступник. Он гордится своим поступком и не перестаёт сетовать, что за него нельзя пойти на эшафот». Видит Бог, глядя на этого Луккени, приходится признать, что тщеславие способно ослеплять и толкать на ещё более дикие поступки, нежели голод и любовь. Луккени хочет сполна упиться тем, что он называет славой. Весь мир читает теперь его имя, говорит о нём и поэтому пусть услышит из его собственных уст, что он думает, почему он так поступил. Он размышляет, как лучше всего добиться этого. И гут ему в голову приходит неаполитанская газета «Дон Марцио», которую он так часто читал во время своей службы и о которой ему известно, что она отстаивает либеральные тенденции. На другой день после содеянного он решает послать письмо главному редактору газеты. Прежде всего газета должна опровергнуть мнение, будто он, Луккени, прирождённый преступник.

Утверждение Ламброзо якобы индивидуум уже появляется на свет преступником, просто чепуха. «Поэтому прошу Вас также, — пишет редактору убийца, — разубедить тех, кто позволяет себе, например, заявлять, будто бы Луккени совершил свой поступок под давлением нужды. Это совершенно неверно. В заключение хочу заявить, что... если господствующий класс не попробует обуздать жадность, с какой он сосёт кровь своего ближнего, в самое ближайшее время на всех этих императоров и королей, президентов и министров — на всякого, кто стремится поработить ближнего ради собственного удовольствия, — неизбежно обрушатся справедливые удары. Этот день близок. Тогда истинные друзья простого человека ликвидируют все ныне действующие установления. Будет более чем достаточно одного-единственного из них. Кто не работает, тот не должен есть. Преданный Вам Луиджи Луккени, убеждённый анархист».

Восьмидесятидвухлетний главный редактор газеты, поставленный в известность дирекцией тюрьмы, не может понять, как преступнику, с которым до сих пор он не был знаком, пришла мысль написать ему. В номере газеты от 13 сентября её главный редактор отмежёвывается от этого изверга в человеческом образе. Тем временем убийца направил федеральному президенту Швейцарии прошение, чтобы его судили в соответствии с законодательством кантона Люцерн, в котором ещё предусматривается смертная казнь, а не по законам кантона Женева, где подобное наказание не предусмотрено. Он подписывается: «Луиджи Луккени, самый опасный анархист-одиночка». Продолжает он писать и частные письма. В тюрьме у него для этого достаточно времени. Первым делом он пишет принцессе д’Арагона: «Как истинный коммунист я был больше не в силах терпеть подобную несправедливость, и как настоящий гуманист я дал понять, что уже недалеко то время, когда новое солнце будет светить всем одинаково. Я знаю, что надеяться мне не на что... Прожив двадцать пять лет, я достаточно узнал этот мир. От всего сердца уверяю Вас, что никогда прежде я не испытывал такого удовлетворения, какое испытываю теперь. Если бы мне улыбнулось счастье, которого я так жажду, и меня судили бы по законам кантона Люцерн, то я вприпрыжку побежал бы вверх по ступеням гильотины без всякого к тому понуждения». Спустя несколько дней он шлёт новое письмо принцессе. «Моё дело можно сравнить в делом Дрейфуса», — говорится в нём.

Какой гордостью наполнилось бы сердце преступника, если бы дирекция тюрьмы передала ему бесчисленные поздравительные письма из Вены, Лайбаха, Флоренции, Лозанны, Неаполя, Софии, Праги, Балтимора, Лондона, Румынии и Испании, в которых деклассированные элементы общества превозносили Луккени за его поступок. В них можно прочитать, что все, кто борется за благо человечества, согласны с его «благородным поступком», что он доказал — в народе ещё живы «герои», и что ему нужно держаться и не терять мужества, пока в знаменательный день своей победы народ откроет его тюремную камеру, и так далее.

Луккени не передавали не только эти письма, полные ободрения и поддержки. К сожалению, ему не передавали и письма, источающие ненависть и презрение, которые поступали в ещё большем количестве. Например, в одном из таких писем, написанном женщинами и девушками Вены, которое насчитывает не менее шестнадцати тысяч подписей, его называют «убийцей, бестией, чудовищем, кровожадным зверем...», которому «женщины и девушки Вены жаждут отомстить... за ужасное преступление, которое он совершил в отношении нашей любимой императрицы».

Труп Елизаветы покоится в гробу, установленном в гостинице. В Вену послан запрос, можно ли, как то предписывают швейцарские законы, произвести вскрытие. Франц Иосиф велит ответить, что надлежит поступать согласно законам страны. Поэтому 11 и 12 сентября группа врачей, в состав которой входят профессора Ревердина, Госсе и Мегевана, производит вскрытие. Стройное, изящное тело императрицы лежит совершенно обнажённое, прикрытое только лёгким покрывалом. Врачи уже не усматривают в этом трупе Елизавету, императрицу — для них она теперь всего лишь покойница. Они по-деловому обследуют труп, отмечают прекрасное состояние зубов покойной, измеряют длину тела, которая составляет один метр семьдесят два сантиметра, после чего приступают к более обстоятельному исследованию раны. На расстоянии четырнадцати сантиметров ниже левой ключицы, в четырёх сантиметрах над соском левой груди обнаруживается рана трёхгранной формы. Затем обнажают сердце и фиксируют его лёгкое расширение; орудие убийства вошло вглубь на восемьдесят пять миллиметров: сломано четвёртое ребро, пробито лёгкое и весь левый желудочек сердца. Однако рана оказалась очень узкой, и кровь изливалась из желудочка в сердечную сумку буквально по каплям, так что сердце слабело постепенно. Только поэтому и могло случиться, что Елизавета, мобилизовав всю свою необыкновенную энергию и удивительную силу воли, смогла пройти ещё сто двадцать шагов до судна и только там потеряла сознание.

Графине Штараи, посланнику в Швейцарии графу Кюфштайну и генералу фон Берзевичи пришлось, преодолевая ужас, присутствовать при вскрытии трупа императрицы в качестве свидетелей. Затем тело Елизаветы бальзамируют. Лицо её при этом разительно меняется, оно сильно раздувается, но врачи поясняют, что вскоре оно вновь обретёт знакомые милые черты. Усопшую облачают в её самое красивое чёрное платье, волосы укладывают так, как она всегда носила при жизни, и укладывают в гроб. На столе разложены вещи, которые всегда были с императрицей даже и во время последней её прогулки: маленькая незамысловатая золотая цепочка с обручальным кольцом, которое Елизавета никогда не надевала на руку, а всегда носила на шее под одеждой, часы из китайского серебра, на крышке которых выгравировано слово «Ахилл», кожаный веер на поношенном кожаном ремешке с колечком в форме стремени, браслет с бесчисленными брелоками, преимущественно мистического характера в виде черепа, символического изображения солнца, золотой ладони с вытянутым указательным пальцем, медалей с изображением Девы Марии и византийскими монетами; кроме того, два медальона, один — с волосами кронпринца и второй — с девяносто первым псалмом из Библии. Теперь все эти вещи вопрошают, что случилось с их владелицей и какова будет их дальнейшая судьба.