Начав праздновать еще на телевидении, Джейк с Люком до утра вместе пили, с чувством некоторой неловкости ожидая рецензий. Потому что если те окажутся плохими, это будет унизительно, а если хорошими, тоже ведь проку ноль — это же всего лишь Торонто! Так что, когда начали звонить репортеры, Люк был еле жив, а Джейк изо всех сил всем хамил.

Потом были еще пьесы, случались триумфы и покрупнее, были другие подобные утра после премьер, когда Джейк с Люком до рассвета куролесили с девицами, а потом кривились при виде рецензий, какими бы они ни были: обоим успех в Торонто представлялся чуть ли не позорным. Все больше и больше они всеми помыслами устремлялись в Англию. Англия, Англия, когда наконец придет время и для нее?

Завидуя их совместному успеху, Додик сделался мрачен, дулся, чувствуя, что Джейк его бросил, и стал сам от них отдаляться, уходя в собственные мечтания и проекты.

Например, канадо-еврейский «Кто есть Кто».

Пора ведь в конце-то концов и Додику сеть забросить!

По всей стране пошла пробная рассылка тысячи анкет — врачам, дантистам, адвокатам и бизнесменам — с просьбой вернуть их с фотографиями и сведениями о себе, причем без всяких обязательств. Как им сообщалось, они избраны в качестве лидеров местных общин взыскательной и представительной комиссией, потому что в столь эпохальное, исторически значимое собрание, каковое и само сделается частью нашего несравненного еврейского наследия, нельзя ни с черного хода войти, ни купить себе туда билет за деньги. В каждом конверте кроме анкеты содержался бланк заказа — на случай, если адресат пожелает выписать себе экземпляр этого еврейского «Ху из ху», который будет номерным и в переплете с золотым тиснением, поскольку первое издание планируется выпустить ограниченным тиражом, так что оно всенепременно скоро станет предметом коллекционирования и подорожает в два раза. Вскоре во внутренних кругах издательства «Маунт Синай пресс» готовящийся к выходу справочник называли уже попросту «Еврейским Х*ем».

Сто двадцать два человека к ответу приложили по чеку на двадцать пять долларов; из этих чеков только восемнадцать оказались липовыми, и Додик поспешил в банк, угрожая сменить кредитное учреждение, если ему сей же момент не выдадут новую ссуду.

На «Еврейском Х*е» Додик Кравиц сделал пятьдесят тысяч долларов чистыми законной прибыли, да еще и внес туда Джейка — бесплатно, по старой дружбе, как восходящее светило телережиссуры, которое такими темпами, глядишь, скоро воссияет и по другую сторону нашей большой волнистой лужи.

Люка к тому времени в Торонто уже не было — последнюю неделю в Канаде он решил провести на озере с родителями. Джейк на последний вечер в Торонто запланировал обед в ресторане с Ханной, но ты, Додик, — сказал он, — ты, если хочешь, давай, присоединяйся тоже.

Уверенно шагая к первому миллиону, Додик все же чувствовал, что в его жизни чего-то не хватает. В его квартире со встроенным баром, стену за которым украшал подсвеченный с обратной стороны витраж с изображением канканящих девиц, — квартире шикарно обставленной, оборудованной высококакачественной аудиосистемой и телефоном в ванной, — вечно царил кавардак. Всюду вонючие носки и грязные рубашки. В раковине горы немытой посуды. По углам засохшие колбасные огрызки. А больше всего донимала необходимость по-прежнему питаться в ресторанах либо довольствоваться закусками из кулинарии. Совсем извелся! Ничто не заменит домашнюю пищу — куриный бульончик, кнышес, фланкен [176] . Мечталось иногда и о жене — чтоб вся из себя была, но при этом хеймеше [177] . А то ведь что толку даже с миллиона, если жрать приходится всякий дрек, вечера просиживать в одиночестве, а потом либо дрочи на сон грядущий, либо вызывай по телефону поблядушку, у которой там еще от прежнего клиента мокро. У-y, триппероносицы! Девицы, с которыми он позволял себе расслабляться, хороши на уик-энд в Баффало, но чтоб с такой показаться в загородном клубе «Пайн Вэлли», — да ни в жисть!

Ханна пребывала в грусти, весь вечер чуть не плакала, несмотря на то что Джейк пообещал ей прислать денег на поездку в Лондон к нему в гости, — глядишь, чем черт не шутит, вдруг даже на премьеру его первого фильма!

— Из этой страны, от этой тундристой погоды все бегут! Сначала Джо, теперь ты… — И она рассказала ему историю, которую Барух привез из своих странствий, байку, услышанную от испанского матроса. — Знаешь, откуда взялось название этой страны? Перекочевало с карты конкистадоров, покорявших Перу. Один из них взял карту двух Америк и написал на месте неисследованных пространств севернее Великих Озер: Aqui est'a nada [179] . Потом это сократилось до aqui nada. Так и получилось слово Канада.

Эх, Барух, Барух.

— Когда у него бывали приступы сильных болей, — продолжила она, — (ну, то есть после того, как ему отняли ногу) он держался только на ненависти к братьям. Ага, говорил он, помрут — хороните их с палками, чтобы, когда придет Машиах, проще было прокопать себе ход наверх. Только вот хрен им в зубы! — и давай злобно ругаться. Так и вижу, как они гниют под шестью футами глины — святоши чертовы, лицемеры, и, если кто из вас возьмет у них хоть грош, брошу и прокляну!

После ампутации ноги Барух вернулся в Йеллоунайф, шахтерский городок, где родился Джо, купил закусочную, но тут же потерял и ее, и все, что у него было, спекулируя горными отводами.

Иногда он мог неделю не ночевать дома, и я, не переставая, то плакала, то ругалась. А когда в конце концов являлся, то непременно с бутылками и со своими гоише негодяями. Войдет, по заду меня хрясь, сверток окровавленный в руки сунет, и я, как была в слезах, иди на кухню, готовь всей этой шантрапе трефное: потроха всякие, свиные отбивные… А он давай будить Джо, да и Дженни тоже, целует их, щиплет, перед всеми хвастает, передает из рук в руки. С Джо пижамные штанишки спустит, схватит его и кричит: «Во! Во! Вот шлямбур будет, когда вырастет, вот еврейский шлямбур, — прячьте дочек!» А то даст Дженни хлебнуть пива и смеется, когда она его выплевывает, а Джо сунет в рот сигару и подожжет… При этом нам не позволялось никуда уйти — требовал, чтоб мы там с ними все сидели, вместе пили и ели с этими его дружбанами, пока он не затеет с кем-нибудь из них борьбу. Спорим, среди вас нет такого, кто мог бы уложить этого одноногого еврея на лопатки! А то иногда вдруг в отключку выпадет, и тогда его приятели — им же неловко передо мной — потихоньку, один за другим уходят, а мне на прощание любезностей наговорят: мол, Барух силой затащил их в дом, а вообще, он черт знает, прямо, что за чудило.