Когда средь оргий жизни шумнойМеня постигнул остракизм,Увидел я толпы безумнойПрезренный, робкий эгоизм.Без слез оставил я с досадойВенки пиров и блеск Афин,Но голос твой мне был отрадой,Великодушный Гражданин!Пускай Судьба определилаГоненья грозные мне вновь,Пускай мне дружба изменила,Как изменяла мне любовь,В моем изгнаньи позабудуНесправедливость их обид:Они ничтожны – если будуТобой оправдан, Аристид.
* * *
Недавно я в часы свободыУстав наездника читалИ даже ясно понималЕго искусные доводы;Узнал я резкие черты Неподражаемого слога;Но перевертывал листыИ – признаюсь – роптал на бога.Я думал: ветреный певец,Не сотвори себе кумира,Перебесилась наконецТвоя проказливая лира,И, сердцем охладев навек,Ты, видно, стал в угоду мираБлагоразумный человек!О горе, молвил я сквозь слезы,Кто дал Давыдову советОставить лавр, оставить розы?Как мог унизиться до прозыВенчанный Музою поэт,Презрев и славу прежних лет,И Бурцовой души угрозы!И вдруг растрепанную теньЯ вижу прямо пред собою,Пьяна, как в самый смерти день,Столбом усы, виски горою,Жестокой ментик за спиноюИ кивер чудо набекрень.
Сижу за решеткой в темнице сырой.Вскормленный в неволе орел молодой.Мой грустный товарищ, махая крылом,Кровавую пищу клюет под окном,Клюет, и бросает, и смотрит в окно,Как будто со мною задумал одно.Зовет меня взглядом и криком своимИ вымолвить хочет: «Давай, улетим!Мы вольные птицы; пора, брат, пора!Туда, где за тучей белеет гора,Туда, где синеют морские края,Туда, где гуляем лишь ветер… да я!…»
