Ну, молодец мальчик — услышал мольбу стареющего наставника.

— Вот это я вам обещаю, Всеволод Сергеевич, — торжественно сказал Андрей.

Павлик проделал со мной тот же номер, что и днем с Андреем — услышав, что я открываю дверь, спрятался и навалился на меня, так призывая к борьбе.

— Один момент, — сказал я, — только плащ сниму.

— Ни одного момента, — крикнула из кухни Надя, — уже еда на столе.

— Видишь — дымится пар над блюдом, — сказал я Павлику. — И потом я после суток. Сил, следовательно, нет.

— Всегда так, — ворчал Павлик, — то ты на сутках — занят, то после суток — сил нет, то перед сутками — надо силы экономить.

— Это последняя несправедливость, которую я терплю. Перед сутками мы боролись.

Я пошел на кухню. Надя была рада мне, это несомненно. Я тоже был рад видеть ее на боевом посту. Слегка приобнял — два дня не виделись. Да, рад видеть собственную жену — везунчик, можно сказать.

Да, еще бы не везунчик — красивая жена, к тому же моложе на восемь лет, к тому же верная, к тому же не стерва. Да, пожалуй, красивая (говорю «пожалуй», да и как не оговориться, если прожил с человеком тринадцать лет и видишь ее не только дома, но и на работе). Да, стройна, даже гибка, тонкие темные волосы собраны на затылке в тугой узел, и красивые руки, и прямая — без малейшей сутулости — осанка. На первый взгляд постороннего человека, строга и суховата. Но это уж неизбежный отпечаток профессии. Надя — участковый терапевт. Профессия накладывает отпечаток и на одежду — никаких воплей моды. Хорошо устоявшийся добротный стиль.

Правда, отпечаток накладывает не только профессия, но и возраст. Появились первые, покуда едва заметные следы увядания. Вот несколько седых блестков, вот легкие морщинки на лбу и у глаз.

Да и то сказать — почти тридцать пять лет, пора, мой друг, пора, но несомненно трогает вот эта спортивность походки, стройность, гибкость, словно бы Надя в юности профессионально занималась гимнастикой, а когда рассталась со спортом, продолжала держать режим и не разъедалась.

Ну и конечно, легкая печаль в глазах — неизбежное облачко семейной жизни. Господи, да ведь мы возраст женщины и узнаем по печали в глазах, точнее, по ее концентрации.

За ужином обменивались больничными новостями. И новость номер один — назначение Алферова.

— Мне даже сказали, что ты сперва согласился, но потом забрал заявление, — сказала Надя.

— Испорченный телефон. Наветы.

— Хотя пора бы тебе и начальником стать, — встрял Павлик.

— Видишь ли, мальчик, у каждого свой номер в жизни, — сказал я, понимая, что парнишка огорчен моим отказом. — Вот я не начальник, а рядовой врач.

— Понимаем: начальники приходят и уходят, а наш папаша остается. Он не начальник, нет, но он неформальный лидер коллектива. Все ясно, папа, — добавил он примирительно, видя мое огорчение. — С хлебом мы покончили, а как у нас нынче со зрелищами?

— Нет ничего, — сказал я. Телик не входил в мои планы.

— У людей светская жизнь, и они в классе рассказывают потрясные истории, которые видели именно на голубом экране. А я при этом отстаю от жизни.

— Глянь программу.

Павлик глянул. На счастье, ничего не было.

— На сей раз вы правы, наш фазер.

— Свободны? — спросил я Надю.

— Свободны.

— Ты сегодня прикована к галере?

— Да. Обед на завтра и легкая стирка.

Это и называется — прикована к галере — к домашним кухонным делам. Несправедливость? Да, несомненная. Мы работаем почти одинаково. Нет, я, конечно, больше, я всегда на полторы ставки, Надя же на полторы только летом и в эпидемии гриппа, но все равно много. Так ведь я сейчас вытянусь и буду читать — человек после суток имеет законное право, — а Надя станет двигать галеру, чтоб быт-то не взбунтовался.

Конечно, помогаю чем могу. Хлеб, картошка или что попадется, не шляться по квартире в обуви — вот моя помощь. Но и кормилец, понятно. Но и мозговой центр семьи, понятно.

— Павлик, все уроки сделал?

— Ну, это уж ты слишком. Математика.

— Значит, каждому свое. Ты здесь, но тебя нет. Я у себя, но меня нет.

Я ушел к себе, в маленькую комнату. Я-то им мешать не буду, только бы они мне не мешали.

Шторы не были задвинуты. За окном видна была железнодорожная платформа, фонари горели ярко, и казалось, что платформа — шатер света, со всех сторон окруженный плотной темнотой.

Я подошел к окну. За платформой чернел стол залива. Светила чистая луна, и в лунном свете вспыхивали снежинки на столе залива. Все вокруг — а главное, в моей душе — было спокойно и торжественно. Пришел вечер после суточного дежурства, когда усталость отступает перед близким сном, и душа становится почти блаженной.

Послышался скрежет тормозов, внезапный, как испуг. Я задвинул шторы и включил свет.

И начал читать, так это нехитро рассуждая, что я не так уж и плохо расположился в семейной жизни.

Вот у каждого свои ежевечерние занятия: один делает уроки, другая хлопочет по хозяйству, третий читает. И что удивительно, уважают занятия друг друга.

То, что мы с Павликом уважаем занятия Нади, понятно. Было бы странно, если бы мы их не уважали.

Понятно и уважение к занятиям Павлика — делает уроки, это святое.

Удивляет уважение к моему чтению. Подумаешь, ихний папаша какой-нибудь там ученый, вечерами, значит, усиленно трудится. А нет, папаша гонит себе роман Диккенса, скажем, или Теккерея, или же, как сейчас, читает трактат Плутарха «Об Эроте».