— Проводи гостью, Бентиньо, — обратилась ко мне мать.

— Не стоит, донья Глория, зачем, — возразила девочка, смеясь, — я дорогу знаю. До свиданья, сеньор протонотарий…

— До свиданья, Капиту.

Я шагнул было к выходу; долг, совпавший с моими желаниями, возраст и сами обстоятельства — все вынуждало меня последовать за соседкой, спуститься в сад и на прощанье поцеловать ее в третий раз. Я не обратил внимания на возражения Капиту, сочтя его притворством, и догнал ее в коридоре. К величайшему моему удивлению, подруга издали знаками приказывала мне вернуться. Я не послушался и подошел к ней.

— Не ходи, не надо, завтра поговорим.

— Но я хотел тебе сказать…

— Завтра.

— Послушай!

— Довольно!

Капиту говорила тихо: она взяла меня за руку и приложила палец к губам. Негритянка, которая зажигала в коридоре лампу, сочувственно улыбнулась нам и что-то пробормотала, я хорошенько не расслышал. Капиту шепнула, что рабыня может все рассказать про нас, и удалилась, запретив мне следовать за ней. А я остался на месте, как пригвожденный к полу.

Оставшись в одиночестве, я задумался. Мне пришла в голову новая фантазия. Вы уже знакомы с моими фантазиями. Я делился с вами своей выдумкой о посещении императора, рассказывал о постройке особняка в предместье Энженьо-Ново, точь-в-точь такого же, как на улице Матакавалос… Живое, пылкое и беспокойное воображение всегда сопутствовало мне — то робкое и боязливое, то необузданное и неукротимое. Кажется, у Тацита, а может быть, у другого римского автора, пожелавшего сохранить для потомков это поверие, я прочел, что иберийские кобылы зачинают от ветра. Мою фантазию можно было уподобить иберийской кобыле; малейшее дуновение ветерка снабжало ее жеребенком, который тотчас же превращался в коня Александра Македонского; но оставим эти смелые метафоры, неподобающие пятнадцатилетнему юнцу. Скажем просто. На сей раз мне пришла в голову фантазия открыться во всем матери. Недавний разговор о духовном призвании вселил в меня несбыточные надежды. «Да, именно так, — подумал я, — признаюсь маме, что у меня нет склонности к церковной карьере и что я люблю Капиту, а если мама усомнится, расскажу ей, чем кончилась прическа…»

Долго еще стоял я в коридоре, погрузившись в мечты о том, «чем кончилась прическа». Я видел, как приехал доктор Жоан да Коста и все приготовились к игре в карты. Мать вышла из гостиной и, заметив меня, спросила, проводил ли я Капиту.

— Нет, она не захотела. — И, собравшись с духом, я добавил: — Мама, мне надо сказать вам одну вещь.

— Что такое?

Она переполошилась и принялась расспрашивать, не болит ли у меня голова, живот или грудь, даже пощупала лоб, чтобы проверить, нет ли жара.

— Я совершенно здоров.

— Но тогда в чем же дело?

— Видите ли, мама… Но, пожалуй, лучше поговорить после чая, не сейчас… Ничего не случилось, вы всегда так пугаетесь; не о чем беспокоиться.

— Так ты не заболел?

— Нет, мама.

— Ты, наверное, опять схватил простуду и не хочешь принимать лекарства. Но ты простужен, я слышу по голосу.

Я всячески пытался рассеять ее опасения. Но мать схватила меня за руку и отвела в свою комнату; там она зажгла свечу и велела мне рассказывать все без утайки. Тогда я спросил, когда меня отправят в семинарию.

— В начале года, после каникул.

— И я там останусь?

— Что значит останешься?

— Не вернусь домой?

— Ты будешь возвращаться по субботам и на каникулы. А когда тебя посвятят в сан, опять станешь жить дома, вместе со мной.

Я вытер глаза и нос. Мать обняла меня и собралась было поругать, но голос ее задрожал, а глаза увлажнились. Я сказал ей, что уже сейчас страдаю при мысли о разлуке. Она ответила, что мы скоро опять увидимся. Первые дни я поскучаю, а потом привыкну к соученикам и преподавателям и мне там понравится.

— Мне нравится только дома, у мамы.

Я произнес эти слова без всякого расчета, но, несомненно, мне хотелось показать, что мама — единственная моя привязанность, и тем самым отвлечь подозрения от Капиту. Как часто в выражении самых искренних чувств кроются дурные намерения! По-видимому, во многих случаях человек лжет так же непроизвольно, как потеет. Заметь, дорогой читатель, теперь я хотел отвлечь подозрения от Капиту, а ведь я заговорил с матерью именно для того, чтобы подтвердить их; но жизнь наша полна противоречий. Поистине, моя мать была чиста, как свет утренней зари; ей и в голову не пришло, что мой неожиданный протест — следствие любви к Капиту, о которой предупреждал ее Жозе Диас. Некоторое время она молчала, потом стала мягко увещевать меня. Я осмелился настаивать на своем, напомнив матери о споре между Жозе Диасом и Кабралом относительно склонности к духовной карьере. Я признался, что у меня она отсутствует.

— Но ведь ты всегда мечтал быть священником, — сказала она, — помнишь, ты умолял отпустить тебя посмотреть на семинаристов в черных сутанах? А дома, когда Жозе Диас в шутку называл тебя «ваше высокопреподобие», ты так радовался… почему же теперь… Нет, Бентиньо, я не верю. И потом… Что означает призвание? Ведь склонность возникает вместе с привычкой, — продолжала она, повторяя рассуждения моего учителя латыни.

Когда я попытался возражать, мать принялась выговаривать мне не резко, но властно, и я опять превратился в покорного сына, каким был всегда. Мать долго и терпеливо внушала мне, что не может нарушить обета.