Напрасно я мучился, искал слова, надеялся — стихи не получались. В последующие годы я написал несколько страниц прозы и теперь не встречаю никаких затруднений, пишу как пишется, плохо ли, хорошо ли. Однако я до сих пор оплакиваю тот ненаписанный сонет. Впрочем, полагая, что сонеты создаются, подобно одам, драмам и прочим произведениям искусства, по причинам метафизического свойства, я дарю эти две строчки любому, кто пожелает. Пусть в свободное время от нечего делать попытается сложить сонет. Осталось всего-навсего вдохнуть в них мысль и добавить недостающие двенадцать строк.

Чего только не напомнил мне жалкий семинарский опус своими выцветшими буквами и латинскими цитатами. Перед мысленным взором моим возникали фигуры семинаристов: вот братья Албукерке, — один из них каноник в Баие, а другой занялся медициной и, по слухам, открыл лекарство против желтой лихорадки; вот заморыш Бастос, — теперь он, должно быть, викарий в Мейа-Понте, если еще жив; Луис Боржес, несмотря на духовный сан, увлекся политикой и сделался сенатором… Да мало ли знакомых лиц глядело на меня с бесстрастных пожелтевших страниц «Панегирика»! Нет, время не охладило его страниц — они дышали жаром прошлого, в них сохранился пыл ранней юности, пыл моего собственного сердца. Мне захотелось перечитать их, и оказалось, что текст не потерял занимательности, только как будто стал гораздо короче. Чтение доставило мне огромное удовольствие: иногда я бессознательно перелистывал книгу, словно и на самом деле читал в ней, а не в собственном воображении; стоило взгляду упасть на последнее слово в строке, и рука по привычке сама переворачивала страницу…

А вот еще один семинарист, Иезекииль де Соуза Эскобар, красивый юноша с ясными, но чуть пугливыми и бегающими глазами; и в движениях, и в манере говорить его отличала некоторая уклончивость. Людям, мало знакомым с ним, иногда становилось не по себе, они не знали, как к нему подступиться. Он не глядел в лицо собеседнику, говорил сбивчиво и бессвязно; избегал рукопожатий; человек, решивший поздороваться с ним, едва успевал ощутить прикосновение его тонких и легких пальцев. На месте ему не сиделось, он вечно суетился и бегал. Неумение находиться в покое было главным препятствием, мешавшим Эскобару привыкнуть к порядкам семинарии. Улыбка озаряла его лицо мгновенно, смеялся он весело и раскатисто. Постоянство он проявлял лишь в одном — в склонности надолго погружаться в размышления. На вопрос, о чем он мечтает, юноша неизменно отвечал, что обдумывает проблемы теологии или припоминает вчерашний урок. Когда мы с ним сблизились, он часто просил меня объяснить или рассказать урок и надолго запоминал все мои ответы, вплоть до отдельных выражений. Память была у него развита в ущерб остальным способностям.

Семья Эскобара жила в Куритибе, где отец его был адвокатом. А в Рио-де-Жанейро за мальчиком присматривал родственник отца — коммерсант и убежденный католик. Эскобар сообщил мне, что у него есть сестра, сущий ангел, по его словам.

— Она не только прекрасна, но и добра словно ангел. Ты и не представляешь себе, как она хороша. Сестра часто пишет мне, я покажу тебе ее письма.

Письма и правда оказались милые, ласковые, заботливые. Эскобар постоянно говорил о своей сестре, о ее уме и отзывчивости; не будь на свете Капиту, я бы, пожалуй, вздумал жениться на ней. Вскоре девушка умерла. Увлеченный рассказами товарища, я чуть было не посвятил его в свою тайну. Вообще я отличался крайней застенчивостью, но ему удалось войти ко мне в доверие. Даже тогда он при желании умел справляться со своей непоседливостью, а потом время и среда сделали его еще более степенным. Эскобар раскрыл мне свою душу, можно сказать, от входной двери до внутреннего дворика. Как вы знаете, человеческую душу уместно иногда сравнить с просторным домом, окна которого выходят на все четыре стороны, — в нем масса света и воздух чист. А встречаются души — словно темные жилища без окон или с маленькими решетчатыми окошечками, похожие на монастыри или тюрьмы. Есть среди них часовни и лавки, бедные лачуги и роскошные дворцы.

Не знаю, какова была тогда моя душа. Меня еще никто не прозвал в то время ни затворником, ни доном Касмурро; робость сковывала мою откровенность, но поскольку на дверях не висело замка, стоило лишь толкнуть их, чтобы войти; Эскобар так и поступил. Он проник в тайники моей души и оставался там до тех пор, пока…

Не только семинаристы явились мне с пожелтевших страниц «Панегирика». Воспоминания нахлынули на меня. Невозможно поведать здесь обо всех — так они многочисленны. Одно из ранних своих переживаний я предпочел бы изложить по-латыни. Не оттого, что нельзя подобрать скромные выражения в нашем языке; он может быть и целомудренным и фривольным. А посему, добродетельнейшая, как сказал бы Жозе Диас, читательница, дочитывай главу безбоязненно.

Я решил перенести свой рассказ в следующую главу. Иногда приходится самым безобидным вещам предпосылать несколько смягчающих строк. Пусть данная глава и будет подготовительной. Это немало, друг мой читатель; сердце, заранее предвидя грядущие испытания, станет неуязвимым, окрепнет, и зло причинит тогда меньше зла. А если и это не поможет, тут уж ничего не поделаешь. Сейчас ты увидишь, в чем моя хитрость: прочитав следующую главу, ты обнаружишь, что содержание ее вовсе не так рискованно, как можно было ожидать.

В понедельник, возвращаясь в семинарию, я увидел на улице, как упала некая сеньора. Полагалось посочувствовать ей или рассмеяться, однако я не сделал ни того, ни другого, ибо (вот это мне и хотелось сказать по-латыни) я увидел белоснежные чулки сеньоры, — она их не запачкала, — и шелковые подвязки, — она их не потеряла. Несколько человек прибежали ей на помощь, но раздосадованная женщина поднялась с земли, отряхнулась, поблагодарила и свернула на соседнюю улицу.

— Вот к чему приводит подражание француженкам с улицы Оувидор, — назидательно заметил Жозе Диас. — Наши девушки должны ходить медленно и степенно, как всегда ходили, без этакого французского тик-ток…

Я почти не слушал его. Чулки и подвязки сеньоры мелькали у меня перед глазами; она снова падала, вставала и уходила. Когда мы достигли перекрестка, я заглянул на другую улицу: женщина шла все той же походкой — тик-ток, тик-ток…

— Она, вероятно, не ушиблась, — предположил я.

— Тем лучше для нее, но она наверняка ободрала себе колени; такая поспешность при ходьбе опасна.