чтобы понять, сколь далеко уводило от марксизма и это «теоретическое» новшество. Стоит, наконец, вспомнить, что именно расширением демократии в партии Ленин надеялся (хоть это и не было сделано) компенсировать ограничение демократии в государстве, чтобы по достоинству оценить и масштаб катастрофических последствий тезиса о партии — ордене меченосцев.

Пожалуй, если взять оригинальные теоретические произведения Сталина (оставив в стороне те, где он с большей или меньшей степенью искажения и огрубления пересказывал Ленина), то легче назвать те, которые выдерживают критику с марксистских позиций. Едва ли не единственный такой труд — его ранняя статья по национальному вопросу (в отношении которой, правда, невозможно сейчас установить, какова была степень участия в работе Бухарина, помогавшего Сталину, поскольку тот не знал немецкого языка, а браться за теоретическую статью на эту тему без знакомства с трудами австрийских марксистов было немыслимо). Однако в данном случае вопрос не в том, много ли отклонений от марксизма можно «насчитать» в сочинениях Сталина. Ведь предмет исследования А. Ципко не арсенал маскировочных средств, а сама сущность политики Сталина — истоки сталинизма. За этой темой добросовестный историк не может не видеть трагедию революции, трагедию народа, личные трагедии миллионов, и попытка свести разговор к наличию или отсутствию теоретических ошибок в сочинениях организатора преступлений лежит не только за пределами науки, но, думаю, и за пределами нравственности.

В государстве, рожденном великой революцией, вдохновлявшейся самыми передовыми идеями, сумел захватить власть человек с психологией пахана бандитской шайки. Фокусы, в том числе и «теоретические», которые он при этом применял, конечно, должны быть исследованы со всем вниманием. Но описанием пропагандистских масок политического иллюзиониста нельзя заменить изучение реального содержания его политики. Все это никак не приблизит нас к ответу на главный вопрос: как и почему сталинщина стала возможной?

Напротив, отдалит. И даже снимает самый вопрос — что и требуется сталинистам. «Сталин — это Ленин сегодня», — учили нас в школе. Естественно, это говорилось в похвалу Сталину. Сталин — адекватный выразитель марксизма–ленинизма своего времени, говорит А. Ципко, как и некоторые другие. От ортодоксальных сталинистов их отличает лишь знак — минус вместо плюса. Они отождествляют сталинизм с марксизмом–ленинизмом не в похвалу Сталину, а в осуждение марксизму–ленинизму. К одному искажению исторической ретроспективы добавляется другое, а с точки зрения оценки сталинизма итог тот же: Сталин не виноват.

Конечно, так думают не все. В одиннадцатом номере «Нового мира» за 1988 год появилась, например, статья Г. Лисичкина — ее содержание прямо противоположно тому, что утверждает А. Ципко. Г. Лисичкин наглядно показал убожество Сталина–экономиста с позиций марксизма. Но идеи, подобные идеям А. Ципко, нынче входят в моду. Потому что оригинально, ниспровергательно, смело. Не вяжется с фактами, рассыпается при сопоставлении с первоисточниками? Да кто их нынче читает, эти первоисточники? В среду надо прочитать «Московские новости» и «Литературку», в пятницу «Неделю», в субботу «Огонек», каждый день кучу газет, а еще «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов», «Юность»… Господи, да с этой гласностью и выспаться–то некогда!

Но если мы хотим остаться на почве науки, то надо помнить, что хлеб науки — факты. И самая заковыристая гипотеза получает право именоваться теорией только тогда, когда она подкреплена фактами. Признает автор Сталина марксистом или не признает — он обязан документировать свою точку зрения. Поскольку А. Ципко этим откровенно пренебрег, можно было бы, рассуждая формально, ограничиться указанием на то, что его весьма оригинальное построение бездоказательно. Однако вопрос слишком серьезен. Утверждая, что Сталин не был ни последователем Маркса, ни последователем Ленина, попробуем привести некоторые доказательства. Но прежде заметим, что анализ сталинщины как общественного явления ставит перед наукой трудную задачу. Трудную объективно, ибо речь идет о сложи» сочетании противоречивых процессов, породившем нечто небывалое в мировой истории и трагически неожиданное для самих действующих лиц грандиозной драмы. Трудную и субъективно, ибо обломки сталинского мышления пестрят в сознании самих критиков сталинизма чаще всего неосознанно и независимо от их воли.

Настойчиво повторяются, например, попытки придумать взамен сталинского новое определение социально–экономической сущности общественного развития в тридцатые годы. Конечно, после всего, что мы узнали о массовых преступлениях против человечности в те годы, мало кто решится без оговорок повторять слова о построении основ социализма. Но многое ли прибавится к нашим знаниям о прошлом, если мы вместо сталинского определения «социализм» приклеим «государственный капитализм», «государственный социализм», «азиатская деспотия» или даже такое бесспорное, как «деформированный социализм»? Думается, в таких рассуждениях ошибочен не ответ, а самый вопрос.

Иным энтузиастам поиска новых ярлыков кажется, что, заменив слово с привычно позитивной эмоциональной окраской (например, «социализм») каким–нибудь ругательным, они тем самым закрепят разоблачение сталинщины. Но разве задача исследователя сегодня сводится к объяснению того, что сталинщина есть что–то нехорошее? Полно! Кто и сейчас не воспринял пагубности сталинщины хотя бы на эмоциональном уровне, того переубеждать бесполезно. Но кто это постиг, кто хочет двигаться дальше, понять общественно–политические процессы, сделавшие сталинщину возможной, тому смена ярлыка не дает ничего.

Есть и еще одна причина, по которой спор о ярлыках не приближает к истине. Дело в том, что обществоведы и публицисты отнюдь не пришли еще к единому пониманию основных терминов, начиная с самых основополагающих, таких, как «социализм», «обобществление», «планомерность». Это не значит, что такого понимания нет вообще — оно существует, хорошо известно науке. Но многие авторы со школьной скамьи впитали сталинское представление об этих понятиях, даже не подозревая, видимо, о том, что марксистско–ленинское представление иное.