— Почему не верю? Очень даже верю. Мало ли чудес на свете. У меня был знакомый бомж, дядька Григорий…

— Погоди со своим Григорием… Марфа и есть чудо. Напряги умишко–то. Как ее можно увидеть, пока сама не позовет?

— И то верно, — согласился Митя. У него прежде не было друзей, Леха первый, кто открыл ему душу, и Митя испытывал такую нежность к сильному, ловкому, неустрашимому, чуть–чуть заколдованному ратоборцу, как если бы увидел свое отражение в проточной воде.

В награду за успешный экзамен ему разрешили свидание с Дашей. Причем тут была такая тонкость: он на это свидание не напрашивался. Вообще никого о «матрешке» не спрашивал и не знал, что с ней. Даже бывая у полковника, из гордости делал будто и не помнит ее, а Улита, лукаво поглядывая, молчал. Митя строго соблюдал неписаное правило: настоящий мужчина, хоть и руссиянин, не станет переживать из–за бабы, это стыдно, унизительно, но тоска томила с каждым днем все пуще. Рыжая крепко запустила ноготки в его сердце, не отпускала ни во сне, ни наяву. Бывало, после утомительного дня только приклонит голову на камушек, только веки сомкнет в блаженной усталости, кажется, пинками не подымешь, а она, рыжая затейница, тут как тут. Присядет рядом, пальчиком прикоснется к губам: «Бедный Митенька, устал мой мальчик, ой–ой- ой!» Он руки протянет, чтобы обнять, а в них пустота. Откроет глаза — да вот же она, озорница, смеется, строит умильные рожицы. Глубокая зелень, как тина, в очах. «Ну, что же ты, Митенька, хочешь, возьми, я не прячусь»… Разбери после этого, где сон, где явь.

А тут, после утренней пробежки через бурелом Данилка Гамаюн отозвал в сторонку:

— В монастырь найдешь дорогу, Митяй?

— В какой монастырь?

— Дак в тот, где зазноба осталась.

Митя насторожился, но в глазах у сотника ничего, кроме приязни.

— Найду, коли надо, а что?

— Ничего. Можешь навестить, но так, чтобы к вечеру вернуться.

— Зачем мне это? — не поддался Митя.

— Не хочешь, не надо. Я ведь…

— А кто разрешил?

— Моего слова, выходит, мало? — ненатурально нахмурился сотник.

— Сам знаешь, что мало, Гамаюн.

— Что ж, верно… Улита тебе кланяется. Доволен старик, как ты русалку изобразил.

У ворот в поселок, на дощатом настиле встретил его не кто иной, как кудлатый Егорка, гонец по особым поручениям. Заплясал, обрадовался, словно вернувшемуся родичу. Когда шли по улице, женщины в палисадниках приветливо их окликали, махали платками — и не только Егорке, как в первый раз, но и Мите. Двое голопузых детенышей вывалились из калитки, с визгом покатились под ноги. Егорка подбросил к небу одного, Митя — детеныш повис на ноге — второго. Значит, его принимали за своего. Он и сам чувствовал себя своим. Серые избы, огороды, скотину на дворах, просветленные лица женщин — все вокруг видел каким–то новым, умиленным зрением.

Миновали кирпичное здание, где его принимал полковник Улита (следующие два раза Митя встречался с ним в лесном бункере); так же на крылечке сидел дюжий детина в тельняшке, с звуковым ускорителем, но на сей раз не грозился пульнуть, напротив, весело окликнул:

— Эй, Егорша, заходи, чайку попьем. Баранки свежие есть.

— Некогда, — отозвался гонец. — Тетка Дуня вернулась, не знаешь?

Детина надулся.

— Не сторож я твоей тетке, Егорша.

В самом конце улицы, у крайнего дома, на огороде молодая женщина, низко согнувшись, пропалывала клубничную грядку. Митя ее не сразу узнал. В длинном сером платье, раскинувшемся колоколом, с головой, туго схваченной темной косынкой, волос не видать, — крестьянка и крестьянка. Женщина подняла голову, сверкнули изумруды глаз, и Митя обмер, будто от изнеможения. Даша выпрямилась, уронила руки, покачнулась — и снова он услышал заветное, сердечное:

— Ой, Митенька!

Чуть позже сидели в избе у оконца, и Даша угощала его клюквенной настойкой. Егорка откланялся, не заходя на двор. Понимал, времени у них мало, и не стал мешать.

Разговор вязался плохо, Митя чувствовал, перед ним другая женщина, незнакомая, не та, которая была раньше, не «матрешка», не мутантка, не просветленная, а какая–то чужая. Как поживаешь, спросил Митя. И Даша охотно рассказала, что поживает хорошо, в трудах и молитвах, ни о чем не жалеет и никуда больше не стремится. С ней еще восемь на- сельниц, но сегодня с утра все отправились в лес по грибы.

— Тебя почему не взяли?

— На мне ужин и уборка по дому, — спокойно ответила Даша. — Сам ты как, Митенька?

Митя сказал, что у него тоже все в порядке, на днях поставили в дружину. Похвалился, что прошел первое испытание и все им довольны, включая полковника Улиту.

— Не о том говорим, да, Митенька? — улыбнулась Даша.

— О чем еще говорить? — будто удивился Митя. — Повидались, и ладно.

Черная тоска его давила, похожая на наркотическую ломку.

— Спасибо за угощение… Пожалуй, пойду. К вечеру добраться надо, а путь неблизкий.

Стал подниматься, круша железо в позвоночнике, но Даша первая вскочила, повисла на нем. Так тяжко повисла, что оба упали на пол. И там, лежа на полу, Даша по секрету прошептала в ухо:

— Не могу без тебя, Митенька. Как хочешь, а вовсе не могу. Пожалей меня, голубчик.

Также шепотом Митя уточнил:

— Может, без секса скучаешь?

— Наврала я все, Митенька. Ничуточки мне не хорошо, плохо. Покоя как не было, так и нет. Не могу без тебя, миленький мой.

— Что же делать? Надо терпеть.

— Возьми с собой.

— Куда? В лагере женщин нету, мужики одни.

Поплакала Даша немного, и так они крепко обнялись, что усыпили друг дружку. Разбудили их женщины, когда вернулись домой. Солнце уже пошло на закат, и Митя заспешил. Даша кинулась провожать, но ее не пустили. Пожилая бабенка напутствовала его в сенцах:

— Не оставляй ее надолго, женишок. Точится бедняжка.

— Как это точится?

— Худеет, линяет, разве не видишь? Старается, как умеет, а выйдет худо. Помочь только ты можешь. Иначе помрет.