Господа — горести и болезни. Им кланялись, их пытались задобрить песнями и подарками, ради них — болотных бесов желтой лихорадки — украшали пестрыми лентами и лоскутками ветки священных деревьев.

Дом, в котором он вырос… Большой, приземистый, хоть приподнят, как это принято в Западной Грузии, на невысоких столбах. Мрачноват, из темных каштановых бревен, они сырости не боятся… Два широких балкона, с улицы и со двора, украшенные резьбой. В просторном зале (дарбази) высокий узкий камин, городская хрупкая мебель. Церковь и кладбище рядом, за невысоким забором. Огромная липа прикрыла ветвями церковный двор.

По субботам в церковной ограде молодежь собиралась, под раскидистой липой визжала гармошка (ее здесь «музыкой» называли), и девушка побойчее, вытянув шею, голосила шаири (что-то вроде частушки). И мечтал, потягиваясь, парень:

— Если до августа доживу, пойду в зекарскую, а может, в двалишвилевскую [1] баню…

По вечерам летучие мыши неслышно кружили над куполом старой церкви. Ночами за рекой кричали шакалы противными голосами. Страшно — как будто плачут…

Зимой падал мокрый снег, и церковный колокол сыпал унылый звон свой. «Зима в Имеретии — сущий ад, — вспоминал Тициан. — Середина этого ада — зима в Орпири». Если б Вергилий хотел устрашить Данта еще сильней, он бы мог показать ему деревенскую хижину — пацху — зимой: шипит сырая ольха в очаге, растекается дым, выедая глаза, а внизу о дощатые стены стукают рылами злые голодные свиньи; доносятся издали выстрелы из ружья — это сосед пугает шакалов, зимой они воют невыносимо, подходят к самым домам.

В доме священника жарко пылает камин.

Перед Новым годом отец привез из города дивные фрукты — апельсины из Трапезунда. Ну, кто бы решился съесть хоть один из них, не полюбовавшись неделю золотистым плодом в папиросной бумаге?

…Тонут в рыжей грязи дороги. Ихтиозавру не выбраться!

Сам Александр Дюма, будучи проездом в Колхиде, застрял в орпирской грязи, — Тициан охотно об этом рассказывал.

В апреле молочною пеной вскипают яблоневые сады и, стекая ливнями лепестков, отцветают.

…Старая церковь за домом давно снесена. Зеленеет, цветет иван-чаем площадка, и вход намечают две белые могильные плиты: под одной похоронен отец Тициана, под другой — отец Галактиона Табидзе. А дом — уже ветхий, промытый дождями, и серые выщербленные ступеньки печально скрипят. Во дворе маленький домик — кухня: тяжелые черные бревна прокоптились насквозь, и внутри темно; отсыревшим домом пахнуло: посреди кухни — открытый очаг, откуда-то сверху свисают громадные черные цепи, котлы на цепях. У самого очага стоит массивный низенький стол, трехногие скамеечки-стулья…

Тициан уже взрослым любил возвращаться домой, в Орпири. Мать встречала его тихим радостным причитаньем, без конца повторяла: «Титико, Титико…» — будто падали капли дождя за окном. В домике-кухне садился он на низенькую скамеечку перед огнем, привычный дым ел глаза, и не было ничего вкуснее горячего мчади — рыхлой кукурузной лепешки, снятой с глиняной раскаленной сковороды.

Мать была из среды городского, не бедного духовенства. Она не получила никакого образования, была очень религиозна, однако от природы умна и с завидным характером.

Отец Тициана родился в семье деревенского церковнослужителя.

Он собственным разумом и трудолюбием достиг немалых успехов. В юности он мечтал вырваться из своей косной среды и, казалось бы, преуспел: получил неплохое по тому времени образование. Из тифлисской духовной семинарии, где он учился, вышли многие известные писатели, ученые, общественные деятели Грузии, в том числе некоторые выдающиеся революционеры, — там шло в конце прошлого века броженье умов. Юстин Табидзе в семинарии усвоил дух российского нигилизма, идеи русских шестидесятников. «Всю свою жизнь. — писал Тициан, — отец мой благоговел перед русскими просвещенцами: Н. Чернышевским, Н. Добролюбовым, Д. Писаревым и почти до конца жизни помнил всего Некрасова наизусть».

Закончить учение ему не удалось. Осенью 1886 года затравленный семинарским начальством, доведенный до предела отчаянья тихий семинарист Иосиф Лагиашвили убил ректора семинарии Чудецкого. Последовали репрессии, и в числе многих других бывших на подозрении был изгнан из шестого класса Юстин Табидзе. В Тбилиси он сблизился с литературными кругами, принимал участие в журнале и газете «Иверия» Ильи Чавчавадзе; работать устроился секретарем недавно образованного в Грузии Юридического общества. Все складывалось удачно, и вдруг, три года спустя, рухнуло из-за чистой, казалось бы, случайности.