В лаборатории, между прочим, был человек, видимо, ждал, но мне в голову еще не приходило тогда, что все заранее подстроено. Извините, но такой вот вахлак, не скоро соображаю.

Пленку проявили быстро. Делать с нее карточки не стали — повесили в шкафчик, она подсохла, и толстый вставил ее в какой-то аппарат и направил луч на стенку.

Смотрю, аэродром, самолеты. Следующий кадр — еще самолеты, но поближе снято.

Толстый через переводчика спрашивает:

— Это… — Вот забыл: то ли Унебург или Шунебург он спросил, но какой-то „бург“ — это точно. Я из рук рванулся, но держали меня прочно. Кричу опять:

— Ничего я не снимал! Аппарат не мой!

Толстый крутит пленку дальше, вижу какой-то высокий забор с колючкой.

— А это что? — спрашивают.

Я понял, к чему все это, разобрался в конце концов. Говорю:

— Сволочи вы и провокаторы.

Они свет верхний зажгли, проектор выключили. А этот, что по-русски говорит, скалится мне в глаза:

— Попались вы, господин Паскевич, и не притворяйтесь овцой. Вы советский агент.

…Помню, у меня тогда какое-то непонятное состояние было. Все вроде бы шиворот-навыворот. Виноватым себя чувствовал — и перед женой с дочкой, и перед товарищами, и вообще перед своей страной. Нечистым себя считал. А тут вдруг такой поворот: я агент… Трудно передать, что в голове творилось. Полная ерунда. Перемешалось все, и был я телок телком, бери голыми руками.

Возвращаемся назад, а в той большой комнате полным-полно народу — корреспонденты. Кто с корточек снимает, а кто даже лежа, с полу. Потом их быстро убрали.

— Завтра все будет в газетах, господин Паскевич, — говорит толстяк.

И тут я в первый раз вспомнил: ведь есть же в Вене наше посольство. Пойти туда…

Но у них, конечно, все было предусмотрено, в том числе посольство. Толстый говорит:

— Мы вас задержим, пока не выясним вашу личность. Кто знает вас в Вене?

Отвечаю:

— Мой брат Паскевич, Роджерс. — Про Фанни умолчал: она же служанка.

Меня отвели в соседнюю комнату. Комната обычная, только решетки на окнах.

Не помню, сколько времени прошло, — входит толстый и с ним Роджерс. У Роджерса лицо было совсем другое, я его еле узнал. Злой и серьезный он был.

— Ну вот, — говорит, — мне с вами одни неприятности. Тут простым залогом не отделаешься, да и нет у меня денег на такой большой залог. И что скажет брат?

А я, дурень, смотрю на него как на Христа-спасителя и чуть не плачу.

— Выручайте, если можете, — прошу. — Тут какое-то недоразумение.

В этот момент в комнате, кроме нас и толстяка, никого не было, и Роджерс сам стал переводчиком. Сказал что-то толстяку, а тот только головой покачал.

— Плохие дела, — говорит Роджерс. — Но они еще никаких протоколов не составляли.

И мне вроде бы легче стало, что нет пока никаких протоколов.

— Так, может, покончить все мирным путем? — прошу Роджерса.

Он опять с толстым поговорил и совсем расстроился.

— Нет, — объявляет, — мирным путем не выйдет, если вы думаете замять дело. Могут быть мирные торговые переговоры. — Это уже вроде шутки.

А мне-то не до шуток. Прошу Роджерса:

— Увезите меня отсюда, не виноват же я ни в чем, и аппарат вы мне дали.

Он усмехается.

— Вы чудак. Кто вам поверит? На пленке засняты секретные объекты, а вы советский подданный.

Проклял я тот час, когда согласился на приглашение брата. И думаю так: пусть они меня хоть к стенке ставят, хоть иглы под ногти загоняют — не предам я свою Родину и до конца буду говорить правду, но ничего лишнего на себя не приму, никакой клеветы. И еще думаю: может, брат тут силу имеет, что-нибудь предпримет? Ведь и на него тень…

— А брат вернулся? — спрашиваю у Роджерса.

— Вернулся. Но вы его не обрадуете.

— Он может внести залог, — говорю. Непоследовательно себя я вел, быстренько про стенку и иглы забыл.

Роджерса просто перекосило от смеха, каким-то мелким он мне показался.

— Вы не только чудак, — говорит он мне, — вы очень наивный человек.

— Почему же? — спрашиваю.

— Ваш брат давно банкрот, у него нет никаких денег, он ест из моей кормушки.

Тут, собственно, Роджерс передо мной полностью раскрылся, но я до того был в панике, что сразу не усвоил. Он говорит:

— Хотите повидаться с братом? Я, конечно, очень хотел.

Казимир пришел сейчас же, как будто за дверью ожидал. Нас оставили вдвоем.

— Что ты наделал! — кричит, а в глазах слезы и дрожит весь.

Объясняю, как все получилось, что это провокация и ловля. А он кричит:

— Как ты вел себя до этого! Сплошное скотство, опозорил меня.

И что тут скажешь? Действительно, вел я себя по-свински. Одно к одному выходит. А он заплакал и говорит:

— Эх, Стась, что ты натворил. Сгубил себя, пропадешь.