— А ты забыл? Я ведь тебе задала вопрос, похож ли ты на своего сына, и ты ответил: да, если бы волосы у тебя не были седые, а лицо — в морщинах, вас можно было бы принять за близнецов.

— Так почему же ты сразу согласилась приехать?

— Оливер рассказал мне все о себе и о тебе. Я должна была тебя увидеть…

— Почему ты не захотела увидеть меня раньше?

— Мне было неудобно — так вдруг взять и приехать к тебе.

— А когда ты, не колеблясь, сказала мне по телефону: да, ты приедешь, какое у тебя при этом было чувство? Ко мне…

— Я без колебаний согласилась приехать, потому что у меня сложилось определенное представление о тебе и я хотела проверить, такой ли ты на самом деле.

— И что?

— Теперь я знаю только, что было определенное представление, но какое — не могу вспомнить.

— Почему же?

— Ты помнишь, как я приехала на Лионский вокзал?

— Нет, я ведь тебя ждал в квартире.

— Это было в семь часов утра.

— Ты не знала точно, на какой вокзал прибудешь — на Восточный или на Лионский. Только поэтому я предложил, что буду ждать тебя дома.

— На билете было обозначено точно: Лозанна — Париж, Лионский вокзал, через Валорб. Но я этого не заметила.

— Если бы я поехал на вокзал, то, не раздумывая, отправился бы на Восточный. Мы бы разминулись.

— Тебе ничего не стоило узнать, на какой вокзал прибывают; поезда из Женевы и Лозанны.

— Я попросил разбудить меня по телефону в шесть часов.

— Да, ты был в купальном халате… Только что принял душ и успел сварить кофе.

— В одиннадцать часов, — сказал Эпштейн, — мы поцеловались.

Ирэн обвила руками его шею.

— Когда кончатся рождественские каникулы, — сказала она, — давай купим двухспальную кровать. Почему в этом доме нет широкой кровати? Ведь ты был женат.

— Не помню, чтобы после свадьбы я когда-нибудь спал в одной кровати с женой.

— А я хочу всегда спать с тобой в одной кровати.

— Мы будем спать подолгу, — сказал он. — А если станет очень холодно, придется повозиться с печками, их надо будет чистить. И трубы и камины тоже…

— У тебя есть пластинки «Не Jud» и «Baby come back»?

Он ничего не ответил, а поставил одну из этих пластинок.

— О чем ты думаешь, — спросила Ирэн, — когда затихаешь в моих объятиях так, что я даже не слышу твоего дыхания? Глаза у тебя делаются узкие, как щелочки.

— Ни о чем, — ответил он.

— Ты думаешь о своем будущем?

— Нет, о будущем я не думаю. Я жду. Принимаю все, как оно есть.

— Тогда, может быть, о прошлом?

— Когда мне очень хорошо с тобой, меня почему-то часто охватывает грусть.

— Это нормально.

— Почему?

— Мне кажется, я потому так сильно люблю тебя, что ты способен быть таким грустным.

— Я бы не сказал, будто мне хочется, чтобы всего случившегося не было и чтобы Сильвия вновь была со мной. Пожалуй…

— Ты действительно больше не собираешься работать?

— Почему же, что-нибудь я стану делать. Покрашу здесь все комнаты. Когда стает снег, разобью за домом сад и огород.

— Я имела в виду настоящую работу.

— Я попытаюсь написать книгу об Оливере.

— Для людей?

— Для себя.

— Ты говорил, что вы опротестовали приговор.

— Мы подали кассацию. Кантональному суду придется еще раз заняться делом Оливера.

— Его оправдают?

— Мы надеемся. Но…

— Но что?

— Но в книге, которую я напишу, это ничего не изменит. Мы подали кассацию только для того, чтобы у Оливера не пропали десять лет жизни. Чтобы он хотя бы в двадцать лет смог выйти на свободу.

— Ты будешь потом вести себя с ним как ни в чем не бывало?

— Нет.

— Будешь откровенно говорить с Оливером обо всем?

— Если я напишу эту книгу, напишу так, как пережил все сам, то сделаю это ради него. И ради себя.

— Ты расскажешь Оливеру все о своей семейной жизни?

— Да, всю правду. Прежде всего — правду о себе.

— Ты расскажешь ему теперь и о том, что привез меня сюда и что мы живем вместе?

— Это он уже знает.

— Ты сказал ему или сообщил в письме?

— Я ему сказал.

— И что же он?

— Это замечательно, ответил он.