— Ты за нас не беспокойся, иди с папой истреблять птичек. На большее ты все равно не способен. Мы с мамой великолепно отдохнем вдвоем, — обиделась Заназан.

— Злючка!

— Сам ты злючка, а еще… Ладно уж, не скажу, — поддразнила Заназан брата, как бывало в детстве, и сама засмеялась.

Сирануш, разливая чай, украдкой разглядывала своих детей, и ласковая, чуть гордая улыбка не сходила с ее лица. Какое счастье иметь таких хороших и красивых детей! Мурад — крепыш и здоровяк, он всем своим видом, добротой и рассудительностью напоминает ее брата Гугаса. Худощавое, открытое лицо с крупными чертами. Подбородок у Мурада, как у отца, выступает немного вперед. Говорят, это признак упрямства; должно быть, правду говорят. У Апета в роду все отличались упрямством, и сын тоже пошел в отца, такой же сильный, неугомонный и смелый; вот ростом не вышел, на целую голову ниже Апета, зато шире в плечах. Ему уже двадцать шестой год, а улыбка совсем детская и на щеках румянец. Жаль, Заназан совсем не похожа на брата, она всегда была хрупкой, а сейчас, похудев, вовсе стала тоненькой, даже ямочки на щеках кажутся совсем крошечными. Новая прическа ей очень к лицу. Когда Заназан опускает карие глаза, длинные ресницы прикрывают их. У Заназан мягкий характер и любящее сердце, Сирануш хорошо знает это. Четыре года жизни в столице пошли на пользу Заназан, у нее появилась какая-то особая осанка, даже походка стала иной. Она научилась одеваться со вкусом и держит себя с достоинством, а вот что Заназан красит ногти, это не нравится Сирануш…

Протяжный звонок в передней прервал размышления Сирануш, она пошла открывать двери.

— Кто там? — спросил Апет.

В ответ раздался громкий голос:

— Эй, эй! Враг, сторонись! Друг, поклонись! Караван Гугаса идет!

— Завен! — Апет, узнав по этому кличу своего друга детства, бывшего чабана Завена, пошел ему навстречу.

— Что, не ждали? — Завен схватил Апета в свои могучие объятия и закружился с ним.

— Ну и медведь, все кости мне переломал! Силища же у тебя!

— Мы народ деревенский, питаемся кислым молоком и пшеничным хлебом, а мясо запиваем вином, оттого и сильны. — Завен выпустил Апета и, заметив за столом Мурада и Заназан, воскликнул: — Ба! Кого я вижу! Прилетели, значит? Здравствуй, герой! Здравствуй, соловушка! — Он крепко пожал руку Мураду, расцеловался с Заназан и повернулся к Сирануш. — Честное слово, никто не поверит, если скажешь, что у красавицы Сирануш сын — жених, а дочка — невеста. Скажи, Сирануш, неужели время не имеет над тобой никакой власти? Ты такая же молодая, стройная, какой была целых тридцать лет тому назад, когда по тебе убивались молодцы всей нашей долины и я, конечно, в их числе.

— Хватит тебе балагурить. Садись лучше за стол, — остановила его Сирануш.

Завен грузно опустился на диван, пружины под его тяжестью затрещали; он действительно был большой и неуклюжий, как медведь.

Апет разливал вино в бокалы, и Завен вдруг рассмеялся:

— Знаешь, Апет, когда я пью этот благородный напиток, у меня такое ощущение, словно в меня вливается частица солнца, кровь горит сильное, а голова работает четче. Пусть будет благословенна память того человека, кто выдумал вино.

Апет улыбнулся.

— Ты прав, вино у нас действительно хорошее. — Он налил в свой бокал вина, поднял его к свету, потом, как бы для подтверждения своих слов, выпив несколько глотков, сказал: — А помнишь, в нашей долине почему-то предпочитали тутовую водку, вино же получалось мутное и кислое на вкус, а виноград был хороший. По-моему, наши просто не умели делать вино.

— Зато от стакана той водки вол свалился бы с ног, а наши пили ее — и ничего. Вот были богатыри, куда нам до них!

Завен чокнулся с Апетом и, медленно опорожнив бокал, задумался.

— Крепкий был народ, ничего не скажешь, жаль только, что им приходилось тратить свои силы на пустяки.

— Что поделаешь, жизнь была так устроена. — Апет сидел против открытого окна и, глядя вдаль, как бы старался восстановить в памяти дни своей юности. — Да, узкая была жизнь: вечно борись за кусок хлеба и оглядывайся, как бы курды овец твоих не угнали, турки жену и дочь не увели. Каждую минуту дрожи за свою собственную шкуру. Убьют человека ни за что ни про что, концов не найдешь, виноватого не сыщешь. При такой жизни куда там мечтать о чем-нибудь большом и хорошем! Так и тянулись их тусклые дни без радости и счастья. Может быть, они и догадывались, что должна быть на свете иная жизнь, а вот как ее добыть, не знали. В одном им нельзя было отказать: сильные были люди, непокорные. — Апет закурил папиросу.

— Ты прав, геройский был народ. Один наш Гугас чего стоил.

— Завен Маркарович, вы давно обещали нам рассказать, как погиб дядя Гугас. До сих пор так и не выполнили своего обещания, — сказал Мурад.

— Как-то не приходилось. — Завен таинственно кивнул в сторону Сирануш. Он знал, что воспоминания о брате заставляют плакать Сирануш, нагоняют на нее тоску.

— Правда, дядя Завен, расскажите! Мы так много слышали о знаменитом брате нашей мамы, а вот толком ничего не знаем. Папа говорит, что вы все время неотлучно находились около дяди Гугаса.

— И немало горжусь этим, — вставил Завен.

— Вот и рассказывайте.

Завен пожал плечами.

— Расскажи, они все равно не отстанут от тебя, — сказал Апет.

Завен взял папиросу и пересел на диван. Его лицо преобразилось, стало суровым и тревожным.

Нахмурив брови, он задумался, как бы собираясь с мыслями.

— Вы ведь знаете, что Гугас для мальчиков нашей долины и, конечно, для меня, был идеалом, которому мы подражали во всем. Для нас, детей, его приезд всегда был большим праздником — и не только потому, что он привозил нам подарки и рассказывал забавные истории, нет, мы многое знали о легендарной храбрости Гугаса, слышали о том, как еще во время первой резни он во главе горсточки вооруженных людей, в числе которых был и мой отец, отстоял наш город от турецких башибузуков и спас армян от верной гибели. За это Гугас заочно был осужден на смертную казнь и вплоть до младотурецкой революции скрывался в горах. В народе его имя было овеяно славой, и мы, дети, с трепетом глядели на живого героя, и каждый из нас мечтал быть таким же, как он. Как же иначе! Ведь мы были детьми тех самых горцев, которые храбрость ставили превыше всех человеческих достоинств.