— Я могу постричь всё ровно. Так, что и справа и слева будет одинаковое число волосков. Одинаковой длины, чуешь, божий служка?

На это священник ничего не ответил, только продолжал, будто ни в чём не бывало:

— Что до зубов, есть у нас один именем Эрмунд Костяшка, который славен точностью удара и рассчитанной его силой, благодаря чему может выбить любой больной зуб, не задев соседние. Едут к нам и из соседних посёлков, везут болящих, отчего можно сказать, что у нас есть собственный зубовный врач, знаменитый на всю округу. А тебе — Густав прищурился, разглядывая тонкие, почти отсутствующие губы Эдгара. — Тебе не надобно, случайно, полечить зубы? А то самому себе, видит Господь, не слишком удобно…

На губах Эдгара появилась застенчивая улыбка — выглядело это так, будто великаньим телом по прихоти божественной завладел ребёнок.

— Мои зубы, как у горной козы, — прошамкал он, почти не открывая рта, будто опасаясь, что священник залезет туда пальцами — проверять. — Могу разгрызать капусту и съесть её вместе с кочерыжкой. Хвала Господу. Мы идём к болящему? Идём, святой отче, если со мной будешь ты, меня не прогонят с порога и не прищемят дверью нос… знаешь, так иногда бывает.

Эдгар потёр кончик носа, чей цвет варьировался от пурпурных прожилок к серо-жёлтому, цвету песчаного берега в южных морях, так, будто его рисовал художник-миниатюрист.

Священник отказался. Эдгар не удивился и не стал возмущаться. Если б он был, скажем, грабителем и пользовался своим ремеслом, чтобы проникать в дома, душа священника отяготилась бы грехом. Он пошёл к указанному дому один, ведя на поводу осла и сопровождаемый грохотом телеги и лаем собак.

На скольких таких дорогах остались его следы? Скольких собак он отогнал пинками под зад за свою жизнь? Вряд ли Эдгар смог бы ответить. Это долгое путешествие началось ещё, когда на папском престоле сидел Клемент второй, и сколько прошло с тех пор времени, Эдгар не знал. Ясно одно — папа теперь другой, он сменился уже в третий раз, да и на устах подданных разных государств, дорогами которых проходил цирюльник, восславляющих и проклинающих своих правителей, давно уже звучат другие имена. Имена грозные, имена высокопарные, но как же часто они меняются на веку Эдгара!..

Деревня эта звалась «Собачий хвост», и, видно, неспроста: вся она была вытянута и неряшлива, а кусты шиповника, втихую разрастающиеся под стенами домов, создавали ощущение лохматости. Дома здесь были не дома, а халупы. Впрочем, человеку, в бытность свою слабым телом и падким на всякие излишества, не пристало ютиться в более роскошном жилище. Эдгар замер на несколько секунд, обдумывая: какие грехи могут быть у такого человека, если его землянка остаётся сухой в лучшем случае до ближайшего дождя? Если пища два раза в сутки — что благодать? Жилище их можно сравнить с монашеской кельей. Идёт ли в зачёт такой аскетизм там, на небесах? А если бедняк помер озлобленным стариком, испустил дух, пытаясь выгнать из своего жилища прячущуюся от непогоды собачонку?..

Несомненно, греховные помыслы, — решил Эдгар, и пошёл дальше.

Его, эдгарово, жилище и вовсе почти без крыши — под навесом на повозке умещалась разве что голова да туловище, а ноги свешивались в грязь. И он живёт так почти всю жизнь. Когда-то, юнцом, он помещался там целиком, если подтянуть к подбородку колени.

Указанный священником дом был не лучше и не хуже всех остальных. Хозяин — мелкий земельный арендатор, как и большинство здешних обитателей, их хозяин-землевладелец живёт где-то неподалёку, в замке или поместье с высокими каменными стенами. Это он сделал людей похожими друг на друга, уравняв их платежи и низведя до безликой человеческой массы, задача которой — возделывать его землю. Эдгар же приглядывался к бесхитростным различиям и старался их запоминать, понять по мелким деталям, чем, кроме своей работы, живёт этот крестьянин. У одного прекрасно подвязаны листья свеклы, у другого — забытая на веранде неумело вырезанная деревянная фигурка.

Толстоногая рабочая лошадка стояла под навесом в стойле и меланхолично жевала сено. По тому, как подсыхал на её боках пот, можно было понять, что её только что вернули с работ. Окна неумело украшены полевыми цветами, а в крыльце зияла дыра: видно, провалилось оно совсем недавно. Пахло свиньями и куриным помётом: птицы, худые, с торчащими во все стороны перьями, шныряли под ногами.

На стук не отзывались достаточно долго, наконец, послышался далёкий, будто шум дождя, голос. Слов Эдгар не разобрал.

— Во имя сына господнего, Иисуса Христа, откройте, — прогудел он, и стукнул кулаком ещё раз.

— Кого там несёт, к ночи ближе? — ответили ему.

— Мне сказали, у вас больной. Священник сказал, что там сложный перелом и уже пошло нагноение.

Голос не стал любезнее.

— А ты кто, черти тебя раздери?

— Странствующий костоправ, — сказал Эдгар, и для верности ещё раз стукнул костяшками по дверному косяку. В больших благоустроенных поселениях и в городах у всех дверей весели колокольчики, но чтобы достучаться до сердец жителей затерянного в лесах или в полях посёлка в два десятка домов, служившего игольным ушком тонкой, петляющей среди холмов тропинки, требовалось приложить иногда просто гигантские усилия.

За дверью — секундная заминка. Потом загремели засовы, и дверь приоткрылась, показав нервно дёргающийся, как у собаки, нос крестьянина.

— Костоправ, значит? Эк тебя занесло-то, именно к этому дому. Откуда ты вообще знаешь, что батя захандрил? Чёрной магией здесь пахнет…

— Священник направил, во имя Отца и Сына…

Мужчина проворно перекрестился.

— Точно, священник. То-то я почуял чесночный дух… Господи, забери его болтливый язык.

Запрокинул голову, разглядывая пришельца. Он бодрился, как мог, и Эдгар это понимал: людям нелегко сохранять присутствие духа рядом с ним. Если бы он не сутулился, то задевал бы иногда макушкой небесный хрустальный свод. Эдгар иногда думал, что гром — результат его неосторожного поведения на земле, и действительно, макушка ныла во время громовых раскатов.