В следующей главе я рассматриваю наиболее любопытный символ Всемирного Пакта — Объединенные Арабские Эмираты, в частности бесстыдный аляповатый Дубай и более сдержанный Абу–Даби. Поговорка, популярная у финансистов во времена промышленного подъема, гласила: «Шанхай, Мумбаи, Дубай или гудбай». Всем, от молодых британских биржевых маклеров до российских «братков» и знаменитостей второго эшелона, шейхи предлагали надежные материальные блага в диапазоне от имущественных сделок до необлагаемых налогами зарплат, лишь бы гости не создавали проблем. В Дубае правительство было даже более гостеприимным. Оно не настаивало на соблюдении иностранцами религиозных запретов и позволяло им жить так, как те привыкли, преследуя за сексуальные скандалы и пьяные выходки только в крайних случаях. Повсюду монументами вульгарному шику вырастали отели и жилые кварталы, один роскошнее другого. Шейхи полагали, что их модель устойчива к западному экономическому кризису. Однако основной его удар пришелся, в частности, на Дубай. Что станет с Пактом, построенным исключительно на деньгах?

Вторая часть книги посвящена странам, которые декларируют свою приверженность демократии. Я начинаю с Индии, которая гордится тем, что является самой населенной страной с многопартийной системой. Когда китайская экономика устремилась вперед, некоторые группы индийской корпоративной элиты задумались, не является ли имеющаяся форма правления препятствием для процветания. Индийские богачи предложили собственный вариант Пакта: они обеспечат себе основные услуги, которые государство не может предоставить, а взамен потребуют не мешать зарабатывать и удерживать бедняков подальше от их дверей. На это соглашение в меньшей степени повлиял глобальный экономический кризис и в большей — теракты в Мумбаи в ноябре 2008 года. Впервые состоятельные классы были в массе своей встревожены насилием, которым Индия в целом поражена уже давно. Богачи потребовали у государства защиты.

Почему из всех стран мира я выбрал Италию? Дело, конечно, не в ее геополитическом значении, а в том, что она является примером фиктивной демократии. В отношении институтов Италия провалилась по всем пунктам. Изучение состояния парламента, СМИ и судебной системы показывает, что их независимость и авторитет разрушены. Коррупция процветает. И тем не менее избиратели трижды проголосовали за Сильвио Берлускони, известного своими финансовыми нарушениями, симпатией к автократическим лидерам вроде Путина и вульгарностью. Он переиграл оппонентов с непревзойденной легкостью. Он добивается расширения своих полномочий. Легко отправить в отставку фигляра Берлускони. Но то, что он до сих пор популярен у множества итальянцев, демонстрирует, как далеко отодвинута граница, до которой фиктивные демократии могут разрастаться и даже попадать в зависимость от таких же проявлений политического произвола, за которые критикуют авторитарные государства.

В 1997 году приход к власти в Великобритании левоцентристского правительства, гордившегося своей приверженностью защите свобод, казался вдохновляющим. Тем не менее за десять лет Великобритания довольно далеко продвинулась по пути ликвидации этих свобод. Сейчас страна находится на пятом месте в мире по числу камер слежения. В Великобритании действует несколько наиболее жестких законов о клевете, а недавно под предлогом борьбы с терроризмом был принят закон, позволяющий арестовать любого, кто фотографирует полицейских или солдат. Правительство, которое добивается одного из самых длинных сроков предварительного заключения для подозреваемых в терроризме, гордится своими авторитарными достижениями, утверждая, что общество в целом их хорошо принимает. Во многих случаях это так и есть, особенно если не присматриваться. Передо мной правительство, которое спутало благую роль государства в формировании более устойчивого и справедливого общества с пагубной ролью государства, добивающегося подавления общественных свобод. Я очень хочу понять, как получилось, что британское общество проявило готовность к уступкам по части этих свобод, — пока не станет слишком поздно.

Моя последняя цель — Соединенные Штаты, где Пакт принял наиболее осязаемую форму. В главе описывается, как события 11 сентября, иракская война и злоупотребления в ходе «войны с терроризмом» повлияли на американское общество и мир. Неоконсервативная миссия Буша была основана на смеси гордыни и разочарования. Элиминация Саддама Хусейна должна была стать катализатором свержения диктаторов на Ближнем и Среднем Востоке и за их пределами. Этого не произошло — не только из-за двойных стандартов, но и ввиду серьезной неразберихи с «содействием распространению демократии». Было ли установление демократии самоцелью? Или же демократия была средством достижения некоей цели? Следует ли [Западу] настаивать на проведении многопартийных выборов в странах, в которых они могут породить режимы, враждебные Западу и либеральной демократии, либо привести к межэтнической вражде или политической нестабильности? Внутри страны Буш был за ужесточение мер безопасности, которое редко оспаривалось политическим мейнстримом или обществом. Американские СМИ задрали лапки, продемонстрировав свою неспособность предоставлять обществу информацию по множеству важных тем.

В какой степени приход Барака Обамы может обратить вспять процесс разрушения демократии в стране и потерю Америкой доверия по части приверженности демократии за рубежом? Конечно, обстоятельства его победы на выборах во многом обеспечили американской конституционной демократии необходимое упрочение легитимности. Однако надежды на перезагрузку оказались несостоятельными из-за сокрушительного спада в США и на мировых финансовых рынках. Жестокая ирония заключалась в том, что новая администрация, на которую многие в мире возлагали надежды, приступила к работе именно тогда, когда американская мощь была подорвана.

Освальд Шпенглер предсказал, что «эра индивидуализма, либерализма и демократии, гуманности и свободы приближается к концу». «Закат Европы» был написан примерно 90 лет тому назад, под впечатлением от потрясения, вызванного Первой мировой войной, от унижений Версальского договора и начала Великой депрессии. «Массы, — писал Шпенглер, — с покорностью примут победу Цезарей, сильных людей, и будут повиноваться им». Сейчас, когда мировые рынки снова падают, а старые каноны разрушены, тревожит ли нас вновь призрак шпенглеровского пророчества? На этот раз проблема труднее различима и более сложна: мир не разделен между ожесточенно соперничающими системами. Двадцать лет в рамках «Вашингтонского консенсуса» проповедовалось соединение поддерживающих друг друга кредо: свободного рынка и либеральной демократии. Подъем авторитарного капитализма разрушил эту связь. Затем, в середине 2007 года, оказалось, что крах англосаксонской неолиберальной экономической школы стал причиной кризиса не только экономики, но и политической системы Запада.

События последнего десятилетия, несомненно, опровергли утверждение о том, что обогащение страны или рост среднего класса дает импульс расширению свободы. Предположения Мура [2] о том, что «нет буржуазии, нет и демократии», безусловно, были опровергнуты последними 20 годами погони за материальным благополучием. За эти годы люди во всех странах нашли способ комфортно жить, перестав одновременно быть участниками политического процесса. Консюмеризм оказался прекрасной мозговой «заморозкой». Но что происходит, когда богатство тает, а «заморозка» перестает действовать?