Обилие золота и украшений внутри собора эффектно, самая пестрота гармонична, с большим вкусом, кроме двух колонн из ляпис-лазури, которые были бы прелестны в другом месте.

В это время происходила свадьба; жених и невеста, из простого народа, были некрасивы, и мы смотрели недолго. Я люблю русский народ, — добрый, честный, прямой, наивный. Мужчины и женщины останавливаются перед каждою церковью, перед каждой часовней или иконой и крестятся на улице, точно они дома.

Из Исаакиевского собора мы отправились в Казанский. И тут — свадьба и прелестная невеста. Этот собор — подражание Петропавловскому собору в Риме, но колоннада кажется излишнею, точно не принадлежащей к зданию; она недостаточно длинна, так что не образует полного полукруга, а это невыгодно для целого и придает ему незаконченный вид.

Далее, на Невском, памятник Екатерины Великой. А перед Сенатом, недалеко от Зимнего дворца, который, скажу мимоходом, сильно напоминает собою казармы, — конная статуя Петра Великого, одной рукой указывающего на Сенат, а другою — на Неву. Народ своеобразно толкует это указание. Царь, говорит он, указывает одной рукой на Сенат, а другою — на реку, как бы желая этим выразить, что лучше утопиться в Неве, чем судиться в Сенате.

Статуя Николая замечательна тем, что поддерживается не тремя опорами — ногами и хвостом лошади, а только двумя ногами; это навело меня на мрачное рассуждение: коммунарам будет меньше дела, так как недостает поддержки хвоста.

Я обедала одна с моими грациями; дядя Степан и Поль были зрителями; они серьезно называют себя моею свитой и сердят меня ужасно. Я хотела бы видеть только Жиро и Мари.

Идет дождь и у меня насморк. Я пишу маме: «Петербург — гадость! Мостовые — невозможные для столицы, трясет на них нестерпимо; Зимний дворец — казармы, Большой театр — тоже; соборы роскошны, но не складны и плохо передают мысль художника».

Прибавьте к этому климат, — и вы поймете всю прелесть.

Я попробовала воодушевиться, глядя на портрет Пьетро А…, но он кажется мне недостаточно красивым для того, чтобы я могла забыть, что он низкий человек, тварь которую можно только презирать.

Я больше не сержусь на него, потому что вполне его презираю, и не за личное оскорбление, а за его жизнь, за его слабость… Постойте, я дам определение тому чувству, которое только что назвала. Слабость, влекущая за собой добро, нежные чувства, прощение обид, — может называться этим именем; но слабость, которая ведет к злу и низости, называется подлостью!

Я думала, что буду живее чувствовать отсутствие своих; я недовольна, но это происходит скорее от присутствия людей неприятных и пошлых, чем от отсутствия тех, кого я люблю.

Понедельник, 7-го августа, 1876 (26-го июля). «Оригинальны у нас только средние века», сказала я в последней тетради моего дневника.

У кого — у нас? У христиан. Действительно ли мир возродился или же, хотя и с другим оттенком, со времени сотворения мира все продолжает течь та же самая жизнь, не переставая стремиться к усовершенствованию?

Жизни народов похожи на реки, которые тихо текут то по скалам, то по песку, то между двумя горами, то под землею, то через океан, с которым они смешиваются, пересекая его, но из которого они снова вытекают сами собой, переменяя название и даже направление, — и все это для того только, чтобы следовать одному направлению — тому, которое предназначено и неизвестно…

Кем?

Богом? Или природой? Если Бог и природа — одно и то же, какие мы ничтожные глупцы: природе нечего делать с людьми и с их интересами.

В философских учениях прекрасно доказывается бытие Высшего Существа при помощи ссылки на механизм вселенной; но разве доказано существование такого Бога, каким мы себе его представляем?

Природа заставляет светила двигаться, заботится о физическом состоянии нашей земли. Но наш ум, наша душа? Необходимо предположить существование иного Бога, чем неопределенное олицетворение всемирного механизма.

Необходимо, но зачем?

Здесь меня прервали, и я потеряла нить мысли.

Я заходила на почту и получила мои фотографии и депешу от отца: он телеграфирует в Берлин, что мой приезд будет для него «настоящим счастьем».

Застав Жиро уже в постели, я осталась у нее на несколько времени; мы заговорили о Риме, и я рассказала с увлечением и с жестикуляцией мои похождения в этом городе. Я останавливалась только тогда, когда смеялась, а Жиро и Мари катались от смеху в своих постелях. Несравненное трио! я могу так смеяться только с моими грациями.

И по внезапной, если и не естественной реакции, я впала, по возвращении, в меланхолию. Вернулась я в полночь, с дядей и с Ниной.