В тот вечер он раскошелился на настоящий разговор. У меня возникло дурное предчувствие, так как он пустился передо мной на ораторские ухищрения.

— Ты помнишь Анну?

— Разумеется.

Я уже готова была отпустить какую–то шутку, но вовремя сдержалась. Он холодно глядел мне в глаза. Я произнесла «разумеется» тоном, возбудившим в нем подозрения. Я повторила:

— Да, да, конечно.

На этот раз я постаралась, чтоб мой голос звучал естественно.

— Анна приезжает.

Этого я не ожидала и почувствовала, что краснею. «Слишком сложно тебе сейчас объяснять…» Долгие годы это была его фраза–алиби, его укрытие, отчаянный и нелепый жест самозащиты. Всякий раз, когда казалось, что завязывается беседа, я уже ждала этой фразы.

Да, она будет здесь завтра или послезавтра. Ни к чему тебе объяснять, это заняло бы слишком много времени… Только, видишь ли, насчет комнаты… Просто не знаю, что делать, — сказал он фальшивым голосом.

«И зачем только я ее позвал сюда, — вертелось, должно быть, у него в голове. — Придумал тоже!» Он сидел, расставив ноги, уронив руки между колен. Щетина, головокружительно пустые глаза, втянутые щеки, две угрюмые морщины между бровей, грязная рубашка — человек дна, — сострил бы Анри. Я представила себе его утром, одиноко рыщущим в поисках обжигающего глотка кофе, который он сам не способен приготовить. Игра была проиграна, но я все же решила бороться.

— Я должна уехать? — спросила я, не оставляя ему выхода.

Ему было трудно сказать да.

— Как же поступить? — вывернулся он.

Так мы играли несколько минут, я ощутила, что его терпению приходит конец.

— Куда ты отправишь меня на этот раз? — сказала я.

Он не ответил. Он совершенно раскис. Куда девалась его былая вспыльчивость?

— Я сниму тебе комнату с поденной оплатой в какой–нибудь гостинице поближе, чтоб ты не чувствовала себя оторванной. А в свободные часы буду искать. Повидаю Анри, других ребят… Мишель знает один пансион неподалеку отсюда…

— А пока?

— А пока оставайся здесь. Я сам поселюсь в комнате с поденной оплатой.

— Нет, — сказала я, смягчаясь. — Мне обойдется дешевле, чем… вам двоим.

— У тебя осталось немного денег из…

— Да, вот пять тысяч. Я пуст.

— Как же ты?

Он отмахнулся.

— Может, ты думаешь, что деньги, в самом деле, важны? — кинул он.

— Не совсем так. Я думаю, что мы рискуем потерять из виду нечто важное из–за того, что нет денег.

— Это одно и то же, — вздохнул он.

Несколько минут он пытался заставить себя заинтересоваться нашим разговором, но я скоро поняла, что он утратил нить. Его остановившиеся глаза блестели. Приезд Анны уже владел его воображением.

Я задыхалась от любопытства, но не задала ни одного вопроса.

— Нужно выехать сегодня же?

— Да нет! — запротестовал он. — Оставь ключи внизу, у управляющего. Вот и все. К завтрашнему вечеру я тебе что–нибудь подыщу.

Утром я уложила чемодан. «Справедливее было бы, если б он оставил здесь меня. Анне к гостиницам не привыкать. Ему точно доставляет удовольствие швырять меня с места на место. Вернусь домой».

Анна всего лишь декорация, мастерски выстроенная конструкция, ложь, видимость. Если ее обнажить, останутся тощие ляжки, чуть заметные груди, дурной цвет лица, свойственный страстным натурам, широкие, слишком далеко расставленные глаза, огромные шрамы на шее, следы золотухи, перенесенной в отрочестве, неистребимая лень, гордыня, находящая себе удовлетворение в приступах демонстративного самоуничижения, постоянная потребность в постели, в тепле, во сне, непритворное безразличие к еде, и негустые длинные волосы, венчающие все это здание. Анна — это не знающее удержу воображение: она видит себя не такой, как есть, и строит из себя такую, какой себя видит. Для Люсьена Анна — хрупкий тростник. Все ненатурально. Волосы, которые она начесывает. ресницы, которые она красит, лицо, которое она лепит, наклеивая волосы на щеки по заранее рассчитанной линии, искусственный румянец, острые груди под свитером. Обманывается ли Люсьен? Любит ли он тот образ, который она ему предлагает, или подлинную Анну, неудавшееся творение, трогательное в своих усилиях? Он покорен всем ее ухищрениям. Она наколота на картон его души как редкая бабочка. Пленница придуманного образа, она показывается ему только в облике разыгрываемой роли. Встает ночью, чтобы снять грим, поднимается на рассвете, чтоб наложить его.

Они внесли свои чемоданы, в каждом из них — письма другого. Она пишет ему: «твоя робкая антилопа» или «твоя женщина–ребенок». Он отвечает ей: «…как лиана в моих объятиях».

Но сегодня утром, когда я пришла за своими вещами, я нашла ее еще в постели. Поскольку Люсьен уходит в пять часов, она не сочла нужным встать. Она подскочила к столу, чтоб завернуться в пальто. Я увидела лопатку, торчащую как крыло, тощие ноги и лицо, грустное, как пляж после отлива.

Мы никогда не знаем, что сказать друг другу. Она предложила мне кофе. Я сказала, что выпью. Я следила за ней, присматривалась к ее животу. Он показался мне нормальным, плоским. Но Анна никогда не говорит о себе. Я все же почувствовала, что она не в своей тарелке. Это доставило мне удовольствие. Я спросила:

— А у нас погода лучше?

— Не знаю.

— Простите, я думала, вы оттуда.

— Да нет.

«Если я буду задавать еще вопросы, она расскажет Люсьену». Мы поговорили о Париже; она попросила извинения за комнату; Люсьен, — сказала она, — настаивает на том, чтоб я приходила к ним ужинать, когда захочу. Долго ли я намерена оставаться в Париже?

Я перед Анной теряюсь и робею. С Мари — Луизой все было просто. Теперь я жалею о ней.

Мишель отвел меня наконец в Дом Женщины. Комната с двумя кроватями, разделенными плотным занавесом. Этажерка, вешалка, умывальник, окно, выходящее на улицу. Три тысячи франков в месяц. Мне все понравилось, показалось почти роскошным. На первом этаже была большая кухня, открытая с шести утра, где каждая могла выпить кофе с молоком, приготовленный накануне.