Шрифт:
— Господин граф! Очнитесь! Бенедикт! Прошу вас!.. Арман, да что с ним такое?
— Это Благодать, я же объяснял тебе, Эсс, — отвечал странно знакомый мужской голос. Сперва рыцарь подивился тому, что некто со стороны совершенно точно определил то, что с ним творилось. И только потом — понял, что раньше этот голос слышал только у себя в голове, а теперь, вроде, по-настоящему.
— И к чему она ему, если юноша без сил, голодный, возможно — раненый… Ты же видел — он весь в крови! А сам — запрещаешь его трогать!
— Кровь на нём давно высохла. Если бы раны открылись — сочилась бы свежая… Нет, Эсс, это всё — лишь свидетельство того, что парень попал в серьёзную заварушку. А вот то, что в ним происходит… Этому мешать не надо. Подожди немного. Кажется, он приходит в себя. Скоро ты убедишься, что он в порядке.
Бенедикт повернул голову на голос. Оказывается, всё это время он лежал, уткнувшись лбом в дощатый пол. Поморщившись, потёр занывшую переносицу… и во все глаза уставился на склонившуюся над ним черноглазую девушку.
— Наконец-то! — всплеснула она руками.
А он не в силах был отвести взгляд от ласкового сияния, прозрачными всполохами играющего вокруг прелестной головки, увенчанной короной из кос, чёрных, как смоль. Лёгкий флер невинности, чистоты, целомудрия, нежности… Любви к тому, кто стоял рядом, к некоему Арману. Тревоги за него Бенедикта.
Всё это обрушилось на непривычную к подобным ощущениям голову разом и без подготовки. Немудрено, что молодой рыцарь едва вновь не расстался с сознанием… С той поры он научился видеть людей по-особому.
Вот почему много лет спустя ему так важно было лично увидеть новую Анну д'Эстре де Фуа. Что бы там о ней не говорили — он д о л ж н е н был посмотреть ей в глаза — и окунуться в излучение её ауры, и тогда уже убедиться, что девушка эта чиста и непорочна, и никем не вед'oма, кроме помыслов своей прекрасной души и порывов доброго сердца. И нет за ней кукловода, который через неё дергал бы за ниточки герцога; уж Бенедикт почувствовал бы…
Немало времени прошло, прежде чем он вернулся на родину — уже пройдя рукоположение и получив сан епископа. Он был направлен в Эстре, на освящение нового собора, и, войдя под высокие своды, вдруг впервые в жизни понял, что можно влюбиться с первого взгляда — не в женщину, а в Храм. В эти прекраснейшие лики на фресках, выписанных лучшими живописцами, в чудесные мозаичные колоннады, в голубя, парящего в неимоверной выси под самым куполом, в серебряные звуки органа…
Освящения ещё не было, однако в боковые врата робко, но настойчиво просачивались прихожане, кланяясь образу небесного покровителя сего храма, святому Серафиму. Столик перед образом, написанным на высокой кипарисной доске — по греческим канонам, но одобренным и разрешённым Его Святейшеством — ломился от плодов. Был конец августа, зрел урожай в садах, и простые труженики, в простоте своей, угощали любимого святого всем, что имели.
Бенедикт приблизился — и обмер.
С кипарисной доски на него тепло засияли знакомые лазоревые очи.
Маленький сгорбленный старичок ласково улыбался бывшему рыцарю. И само собой прыгнуло со стола в руки новому епископу румянобокое крепкое яблоко. Такое же, что сейчас много лет спустя протянула ему… Анна?
А ведь она оговорилась вначале…
Он непременно должен узнать о ней всё.
— Так кто она? — с жадным любопытством спросил малыш.
— Герцогиня Эстрейская, — улыбнувшись, ответил его высокопреосвященство. — Не веришь? Я вот и сам поначалу не верил…
И с беспокойством наклонился к мальчику, разглядев не замеченное ранее алое пятно на самодельном бинте.
Вроде бы перелом был закрытый, крови на ребёнке не было…
Осенённый догадкой, вытащил из ножен в сапоге кинжал.
Так и есть. Вдоль кромки лезвия присохла узкая, еле заметная глазу полоска. Девочка всё же порезалась. Предупреждай — не предупреждай…
Он осторожно вернул оружие на место.
Иной раз кровь может рассказать о человеке куда больше, чем он сам. Над этим надо поработать. И если его догадка верна… Именно эта герцогиня нужна Галлии и её народу.
Вместо эпилога
Братие! У нашего светлейшего герцога Жильберта Анри Рене де… ох, как бы не упустить титлы-то… де Бриссака де Фуа д'Эстре — ничего не забыл? — нашлась супруга. Прекрасная златокосая Анна, добродетелью и умом, кротостью и милосердием явившая пример того, какой должна быть жена — и не только сиятельного владыки, но и любого доброго христианина. Скромна без жеманства, величава без гордыни, умна… не по годам, н-да…
А я, грешный, болтлив не по уму, н-да. Простительно мне. Ибо, проговорив изначально и неоднократно всё, что в летопись собираюсь занести, имею в пустой голове ясный образ самой страницы, которую вскорости начну исписывать самым лучшим почерком своим, особо для духовных книг предназначенным. Ведь писание мое, братие, осуждено — не побоюсь громкого слова — на века и века храниться и ведать людям о том, что с нами, малыми и великими мира сего, происходило.