Его светлость отмахнулся от парнишки, что уже подскочил с кляпом в руках.

— Не надо. Пусть говорит. Осталось немного, каждое слово на вес золота…

Он помолчал.

— Милосердия, говоришь? Хорошо, Анна, будет тебе милосердие.

Комендант похолодел. Неужели… отпустит его светлость, смягчится? Или что-то надумал?

На лице у женщины промелькнула тень надежды.

— Я дам тебе шанс, Анна. Ты своим скудным умишком даже не осознавала, на что обрекаешь мирных людей, виноватых лишь в том, что тебе загорелось напакостить напоследок. Ты знаешь, что менталисты могут не только носить в себе воспоминания, но и передавать их? Со всеми эмоциями, болью, ощущениями — всем, что чувствует тот, с кого их считали. Приблизьтесь, мэтр Роше.

Он поманил к себе второго менталиста.

— Вот, Анна, видишь этого человека? Он носит в себе последние минуты жизни пятнадцати человек. Больше его разум просто не выдержал бы, но для обвинения и приговора тебе и всей вашей шайке вполне хватит. Со сволочью Гордоном я ещё разберусь, для него пощады не будет; но я — судия для всех своих подданных, Анна, а суд должен быть справедливым. Я приговариваю тебя к трём смертям. Сейчас ты сама переживёшь то, на что обрекла женщину, мужчину и ребёнка, которых и в глаза не видела. И это будет справедливо. Выживешь — я отпущу тебя на все четыре стороны, ибо, если искупление, через которое ты пройдёшь, тебя не убьёт — ты станешь другим человеком. Отпущу, даю слово. Это и будет милосердие. Но оставить преступницу без наказания я не могу, так выбирай: виселица — или чужие смерти.

… И вот тогда коменданту, человеку с рыбьей кровью, как про него говорили, сухарю, служаке, повидавшему на своём веку немало — впервые в жизни стало страшно.

Насилие над женщиной — зрелище отвратительное. И уж совсем дико, если насильник невидим. Пусть даже нагое тело прикрыто тряпкой: о том, что творили с умершей жертвой орки, догадаться нетрудно: по бесстыдно раздвинутым ногам, ритмичным, в такт движениям самца, вздрагиваниям тела, мычащему рту, словно зажатому невидимой лапой, голове, бьющейся о доски топчана… Но вот, вроде бы, страшный процесс завершён, несчастная со стоном хочет сомкнуть ноги… и хватается за живот. Лицо искажено болью. Руки пытаются удержать вываливающиеся внутренности… Потом странно дёргается и заваливается голова, как будто перерезали и горло. Глаза стекленеют. Конец.

Не выдержав, герцог сорвал кусок холстины с тела преступной жены. Поперёк живота у неё вспухал багровый рубец, медленно наливающийся кровью. Такой же, что и на шее жертвы.

— Стигматы, ваша светлость, — подал голос менталист, потирая собственное горло. — Я предупреждал.

— Да, я помню, — прошептал герцог. — Помню.

А ведь и я предупреждал, Анна, хотелось ему сказать. Ты думала — я для красного словца говорил о боли и мучениях погибших? Если менталист хороший — он произведёт полную пересадку сознания, и тому, на кого выпадет сей жребий, придётся испить всю горькую чашу страданий смертника.

Не только душевных, но и телесных. Покраснеет и лопнет кожа от сплошных ожогов — если человек пережил последние минуты сожжённого; закровоточат раны от ножа или меча; если жертва повешена — шею прочертит багровая борозда на шее и вывалится посиневший язык…

Не у всех физическое тело перенимало чужие страдания полностью. Были особи, устойчивые к ментальному воздействию, те отделывались ранней сединой и после испытания начинали чрезвычайно ценить жизнь, и не только свою. Но куда чаще смерть чужого человека для подопытного становилась личной.

Мэтр Роше был очень хороший менталист. Анна д'Эстре — всего лишь недалёкая взбалмошная женщина, как оказалось — без зачатков силы воли, необходимых для сопротивления ментальному воздействию. Ей предстояло испить ещё две чужих чаши страданий до того, как приступить к последней. Собственной.

Женщина. Мужчина. Ребёнок. Три жертвы нападения орков на мирный городок. Выдержишь, Анна?

— Как вы, мэтр? — отвлёкся герцог. — В порядке? Что у вас с голосом?

— Не беспокойтесь, ваша светлость. Мне легче. Немного задело. Продолжать?

— Продолжайте. Она… кем она себя чувствовала?

— Белошвейкой Мари. Побежала из мастерской домой, хотела спрятать ребёнка. Поймали и разложили прямо на пороге дома. О муже и сыне она так и не успела узнать.

— А… с ними что?

Менталист сдержал вздох.

— Вот сейчас и узнает. Все они там были… рядом, так их и нашли. Продолжать, ваша светлость?

Анна открыла мутные глаза. Неверящим взглядом уставилась в потолок. Затем на герцога. И затрясла головой:

— Не… не надо! Нет!

Его светлость откинулся на спинку стула.

— Смотри, Анна, смотри. Им тоже было больно и страшно… Продолжайте, мэтр Роше.

… На этот раз Анна застонала не сразу: сперва охнула, в кровь прикусила губы, странно дёрнулась, сжимая ягодицы… и задышала часто, прерывисто. В открытых глазах нарастали боль и обречённость. «Нет. Нет… Не дождётесь…» — шептала низким, почти мужским голосом. Тело её стало как-то неестественно выпрямляться, ноги напряглись, вытянулись в струнку, она словно нашаривала ими опору, пыталась удержаться — если не на ступнях, так на кончиках пальцев… Это продолжалось недолго. Икры свело судорогой. Колени подогнулись. Несчастная захрипела, и вдруг изо рта у неё хлынула кровь. Голова с широко раскрытым ртом откинулась назад под странным углом.