Она много передумала в эту ночь во время бдения над покойником. Говорила с ним — но не получала ответа, даже мысленного. И тогда стала задавать вопросы себе самой. Должно быть, присутствие мёртвого тела, напоминающего о неизбежном конце каждого, подразумевало, что лгать нельзя, бесполезно, ибо Смерть, которая незримо всегда рядом, не обманешь. Поэтому пришлось Дори быть честной и осознать, не лукавя и не уклоняясь, множество нелицеприятных о себе вещей. Чтобы к тому моменту, когда первые розовые лучи косо легли на белоснежное покрывало гроба, принять едва ли не самое важное в своей жизни решение.

Скоро придут люди и закроют крышку, и приколотят её гвоздями. Чтобы не рыдать у всех на виду, она попрощается с братом сейчас.

Доротея бережно прикоснулась губами к холодному, отчего-то влажному лбу и удивилась тому, что слёз больше не было. Должно быть, потому, что в деревянном ящике, несколько грубо, но добротно сколоченном, был уже не её Август, которого она, единственная помнила ещё ерепенистым сердитым мальчишкой. Там лежала восковая кукла с поджатыми обесцвеченными губами, слишком маленькая, потерявшаяся в парадной сутане её брата, и сразу было видно, что это не живой человек, на плечах у которого одеяние при жизни сидело без единой лишней складочки. А раз неживой, не человек — сердце уже не скорбело.

Она поднялась в свою пустынную комнатушку-келью и за полчаса собрала дорожный сундучок, который давно, лет десять пылился без применения под кроватью. Хоть и говорят, что на одном месте человек рано или поздно обрастает скарбом — не так уж много у неё было вещей, и ещё меньше она с собой забирала. «Бери в дорогу не то, что может пригодиться, а то, без чего не обойтись», — посмеиваясь, наставлял её когда-то муж… Вот тут Доротея и всхлипнула, ибо только сейчас поняла, насколько старше она теперь, чем был когда-то её ненаглядный Александр Смоллет, Алекс, Лексик…

Платьев у неё было всего три. В одно она переоделась, другое уложила в сундучок, третье… Его она подарит старой Филиппе, за труды, за то, что столько лет помогала по хозяйству, довольствуясь скромной платой и безропотно терпя все капризы Августа Глюка. Немного белья, хоть и ветхенького, запасная пара башмаков, вышитый бисером кошелёк с тридцатью пятью монетами (в основном, медь, и ещё три серебрушки остаются в потайном кармане дорожного платья, на всякий случай). Зеркальце в оправе из слоновой кости, подарок любящего мужа юной Дори — всё, что осталось, остальные безделушки пришлось со временем продать… Мешочек с рукодельем, молитвенник, пара носовых платков.

Всё.

Негусто она здесь разжилась. И хоть брат был не скуп, но из денег, что он ей выделял, она тратила только на хозяйство, не думая о каких-то сбережениях для себя. Сердце разрывалось всякий раз, кода она вспоминала, за что к нему приходит это серебро. Скромные средства в потёртом кошельке — её собственные, она по праву может ими гордиться. То была плата за подготовку детишек к первым причастиям, за то, что каждые полгода «тётка Дора» собирала, как наседка под крыло, мальчиков и девочек, и обучала их катехизису, правилам поведения в Храме, наставляла, как должен вести себя добропорядочный христианин, какие таинства должен исполнять. Она старалась заложить в юные головки хотя бы основы Закона Божия, от души радуясь успехам птенцов и не жалея времени даже на самых туповатых, потому что понимала: добро, если после первого причастия она увидит этих детишек в церкви хотя бы на праздники. А то ведь по воскресеньям некоторым и пойти не в чем, в иной семье снаряжают одного из троих: чистая рубаха от Пьера, штаны свои, куртка Симона, ботинки общие… А после конфирмации каждая из семей, где выпало быть счастливчику, обязательно выделяла «тётке Доре» по монетке. Самые бедные платили вскладчину. Жаль, пастор не видел, с каким удовлетворением и гордостью за своих Пьеров и Симонов отдавали ей эти деньги. Не взять их было невозможно.

Она посмотрела на тяжёлую книгу в толстом кожаном переплёте, чернеющую на так и не расстеленной в эту ночь постели. Книга эта давным давно когда-то была положена в сундук, сундук задвинут под узкую кровать — и благополучно забыт вместе с содержимым. Затеяв сборы, Доротея выудила с самого дна увесистый том, повертела в руках, отложила до поры, до времени на кровать…

… а теперь не знала, что с ним делать. Вроде бы он ей и ни к чему, сохранила она его в своё время из чувства протеста, да ещё от непонятной жалости. Столько лет пухлый фолиант пролежал, никем не востребованный, никому не нужный, а теперь и вовсе охотников до него не найдётся. Сжечь за ненадобностью, чтобы после себя не оставлять лишнего хлама? Пожалуй. Там, в печке на кухне, ещё должны тлеть угольки. И вроде бы правильное решение, но Доротея вдруг заколебалась.

С каким вниманием синеглазый капитан просматривал записи в церковных книгах! С какой явной неохотой он отложил их в сторону, когда был вынужден отвлечься на беседу с ней… Что он в них искал?

Отдам ему, внезапно решила Дори. Не понадобится — тогда и сожгу.

И аккуратно водворила книгу в сундучок, поверх всех вещей. Чтобы и глаза не мозолила, и сразу о себе напомнила бы, чуть откроешь крышку.

Так и получилось, что к тому моменту, когда подъехала карета с отцом Франциском и пастором Коайе, Доротея Смоллет была готова и к встрече гостей, и к тому, чтобы передать ключи, не только от храма, но и от дома. Вот только не упустить бы момент, поинтересоваться как бы между прочим, когда приезжие собираются отпустить карету. Им ведь всё равно, вернётся ли их экипаж пустой или с пассажиркой, а ей — было бы в чём добраться до Эстре. Всё ж лучше, чем собственные ноги сбивать по пыльному тракту.

И не забыть попросить Филиппу, пусть присматривает за могилкой Августа. Не слишком-то его любили в деревне, но ей, сестре, старуха не откажет. А появятся деньги — она закажет надгробье, приличествующее духовному лицу, и обиходит всё как следует.

Мыслями она была уже в столице. Там её ожидала совсем иная жизнь, нежели много лет назад: не блестящие балы и празднества, а работа за хлеб насущный и крышу над головой. Ничего, она справится. Обучение манерам в одном из лучших Итоновских пансионов, двухгодичная практика светской жизни — этого не вытравишь ни прозябанием в провинции, ни вынужденным аскетизмом. Поэтому-то на поклон обоих прибывших духовных лиц она ответила машинально — руки, пусть и загрубевшие в домашней работе, изящно, как прежде, подобрали юбку, правая нога слегка ушла назад, в привычную позицию для лёгкого полуприседа, левая чуть вперёд; спина при почтительно склонённой голове осталась прямой, по всем правилам. Идеальный лёгкий реверанс, предназначенный для приветствия равных по происхождению, особ пожилого возраста, а также лиц духовного сословия чином не выше архиепископа.