Арест Берии — знаковое событие эпохи — пунктиром пройдёт по книгам Трифонова. Прозрачный намёк на это событие холодного лета 1953-го есть и в повести «Другая жизнь», и в романе «Время и место»: «…Было время неожиданных новостей, внезапных перемен, невероятнейших слухов, все к этому привыкли. Когда в течение двух-трёх дней не было новостей, становилось скучно. Мишка возник летом, как раз в пору грандиозных новостей и потрясающих слухов, о которых разговаривали шёпотом…» [53] Избыть былой страх удалось, а вот былая мука и тонкий яд воспоминанья останутся с Трифоновым до конца его дней.

Мне об этом времени рассказывал мой отец, участник войны и офицер-артиллерист. В июне 1953 года он в звании капитана служил в посёлке Шутово на острове Шумшу — одном из северной группы Курильских островов. От Камчатки остров отделял пролив шириной около одиннадцати километров. Поэтому почта и газеты доходили до острова с изрядным временным лагом. Хотя молва о том, что в Москве арестован Берия, долетела до Шумшу почти мгновенно, но офицеры, сослуживцы отца, даже после официального сообщения по радио и шёпотом опасались обсуждать эту животрепещущую новость. И так продолжалось до тех пор, пока на Шумшу не доставили газету с официальным сообщением об аресте Берии. Лишь после этого страх исчез. Такова была вера в непререкаемый авторитет печатного слова.

23 декабря 1953 года Берия и его подельники были расстреляны. Информация об этом событии на следующий день была опубликована в газетах. В этот же день, 24 декабря, имя Лидии Корнеевны Чуковской, которая долгие годы из-за своих политических взглядов не допускалась на страницы печати и едва избежала ареста в годы «большого террора», появилось в печати. «Литературная газета» опубликовала её статью «О чувстве жизненной правды». По иронии истории, в этом же номере газеты сообщалось о расстреле Берии. 31 декабря в Москве торжественно открыли крупнейший в стране Государственный универсальный магазин (ГУМ), поразивший неизбалованных советских людей изобилием разнообразных товаров — от продуктов питания до одежды. Складывалось впечатление, что власть впервые подумала о людях. Московский острослов Александр Раскин сочинил эпиграмму.

НАЧАЛО ОТТЕПЕЛИ 1953 ГОД

Для семьи Юрия Трифонова расстрел Берии имел сугубо личный аспект. Жена писателя Нина Нелина была любовницей Берии [55] . «И в этом были не только глубочайшая трагедия жизни Юрия Валентиновича, но, одновременно, и тайный сюжет, — пишет Ольга Романовна Трифонова. — Однажды глухой осенней ночью я спросила мужа: „У тебя есть тайна?“ И он ответил: „Есть. — Потом, после молчания: — Они терзали меня четыре года… Выгнали из Москвы в Туркмению“. Я не спросила: „Кто такие они?!“» [56] . Знал ли Юрий Валентинович о близости своей жены с человеком в пенсне, во внешнем облике которого было нечто зловещее? Их дочь Ольга, подтверждая связь своей матери с Берией, ничего не пишет о том, знал ли её отец об этом. «В 1956 году, вскоре после XX съезда партии, в Большой театр поступил список артисток, которых привозили к Берии, где значилась и моя мама. Это больно ударило не только по ней, но и по Трифонову. По Москве поползли слухи, создающие неприятные ситуации» [57] . Знал ли об этих слухах Юрий Валентинович? Его роман «Время и место» позволяет утвердительно ответить на этот риторический вопрос. Герой романа писатель Никифоров спрашивает свою жену Георгину: «„Гога, родная, только не обижайся… Ты не могла бы описать свои ощущения вчера и сегодня, когда узнала о его конце? Только честно. Абсолютную правду“. — „Тебе для романа?“ — „Да“. Была пауза, он стоял за её спиной и ждал, вдруг она всхлипнула задавленным рыданием: „Ощущения!“ — И прошептала: „Испытала великую радость…“» [58] Так закончился 1953 год.

В 1954 году на экраны страны вышел фильм Михаила Калатозова «Верные друзья», снятый по сценарию Александра Галича. В фильме есть все приметы сталинской эпохи: построенные по плану вождя высотные здания в Москве, одетые в гранит берега реки, введённые по его приказу погоны на плечах не только военных, но и железнодорожников, речников и многое другое. Однако в этом фильме есть нечто новое. Есть пьянящий воздух свободы. Былые запреты уже пали, а новые правила ещё не устоялись. В этом фильме три друга, Сашка, Борька и Васька, встретившись через много лет, решили исполнить свою детскую клятву: отправиться в путешествие по Волге на плоту. В сталинскую эпоху партийные чиновники от искусства никогда бы не разрешили снимать фильм по такому сценарию. Солидные люди — академик архитектуры, профессор животноводства и известный хирург — как бродяги плывут по реке на бревенчатом плоту, распевая песенки. При Сталине эти значительные фигуры скорее отдыхали бы либо на даче, либо в санатории, сидели бы в полосатых шёлковых пижамах, читали газету «Правда» или играли в домино и шахматы, а идея путешествия на плоту даже не пришла бы им в голову. Важнейшей функцией искусства в ту эпоху была функция воспитательная. Произведения литературы и искусства наглядно показывали читателю и зрителю, как должно поступать и как не должно поступать. Солидные люди, которых играли народные артисты, вряд ли могли называть друга друга Сашка, Борька и Васька и вести себя соответствующим образом. А уж запомнившаяся всем фраза «Макнём академика!» была и вовсе невозможна. Этот фильм, который в 1954-м посмотрели 30,9 миллиона зрителей, стал народным хитом, чему в значительной степени способствовала блистательная игра любимых артистов Василия Меркурьева, Александра Борисова и Бориса Чиркова.

После того как из жизни людей исчез страх, надо было как-то вписать недавнее прошлое — революцию, Гражданскую войну, репрессии — в свою картину мира и свою систему ценностей. Вписать, осмыслить — и не сойти с ума. В марте 1955 года Трифонов вновь отправился в Туркмению, побывал в Ашхабаде, Кум-Даге, Челекене. В Небит-Даге он встретился с Цецилией Исааковной Кин, литературным критиком и публицистом. Как жена «врага народа» она семнадцать лет провела в лагере и ссылке. А её муж писатель Виктор Павлович Кин был в 1938 году расстрелян. Цецилия Кин ожидала реабилитации и возвращения в Москву, что и произошло в том же году. Восемь или десять дней они провели с Трифоновым в беспрерывных беседах. «У нас с Юрой произошёл важный разговор. Думаю, одинаково важный для нас обоих. Коли не бояться громких слов, — это был разговор о философии истории, об иронии истории. О жестокой и, может быть, неотвратимой логике всех революций — от античных до наших времён. Мы не прятали голову под крыло. Ни забыть, ни оправдать того, что произошло, мы не могли. Да и не хотели. Решающим оказалось другое. Наши боли, беды и обиды были не просто и не только личными. Личные судьбы — песчинка. Личные трагедии были болью и трагедией родины. А родина — не пейзаж, не берёзки, не васильки во ржи. Это победа над фашизмом. Это бессмертные традиции русского романа, великой русской поэзии» [59] . Бесценное мемуарное свидетельство! Оно позволяет понять, как функционирует защитный психологический механизм. А иначе действительно можно сойти с ума!

После смерти Сталина от идеи строительства канала в пустыне не отказались. Решено было проложить его по иному маршруту. Трифонов несколько раз приезжал в Туркмению, неторопливо и вдумчиво обживая и обминая материал о строителях канала. Работа над романом «Канал», затем получившим название «Утоление жажды», продолжалась несколько лет. В эти годы в советской литературе появились новые имена, в Политехническом музее гремели молодые поэты, собиравшие тысячные аудитории, читатели зачитывались лейтенантской прозой, в которой был принципиально новый взгляд на войну. После XX съезда партии писатели и кинематографисты уже стали открыто говорить о временах репрессий, а сам 1937 год стал нарицательным. В ноябре 1962 года в журнале «Новый мир» была опубликована повесть Александра Исаевича Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Впервые в советской литературе была показана жизнь в сталинских лагерях периода массовых репрессий. Это был рассказ об одном дне заключённого, русского крестьянина и солдата, осуждённого по политической статье. Публикация «Одного дня…» стала вехой в истории страны. Отныне уже невозможно было замалчивать существование лагерей, а безликая формулировка «репрессирован в годы культа личности» стала наполняться конкретным содержанием.

Как грибы после дождя стали появляться газетные статьи, журнальные публикации, повести и романы, в которых в той или иной форме, с большей или меньшей обстоятельностью упоминался сам факт существования репрессий в истории страны. О их причинах не говорилось ни слова, хотя иной раз достаточно подробно рассказывалось о сломанных судьбах. И по законам социалистического реализма в обязательном порядке торжествовал исторический оптимизм. Подобно богу из машины, на заключительных страницах произведения осуществлялась смена декораций, происходящая в советском обществе после исторических решений XX съезда партии. Партия осуждала культ личности, незаконно репрессированного реабилитировали, возвращая ему честное имя, но ничего не говорилось ни о причинах массовых репрессий, ни о их масштабе, ни о конкретных виновниках. И тогда стали раздаваться голоса о том, нужна ли нам такая правда о прошлом и не стоит ли её ограничить и дозировать. Разговоры на эту тему непрерывно велись в годы оттепели.